Борьба
«Надо бороться. Возможно, и не победишь. Но сдаваться — нельзя».
Одним из новшеств, привнесенных Жаботинским на еврейскую улицу, была идея борьбы — бескомпромиссной борьбы до победы. Политическая борьба многолика. «Политическое давление», «политическое маневрирование» — об этом здесь уже говорилось. В этой статье мы приводим высказывания Жаботинского о политическом капитулянтстве, об «умеренности» и о бесперспективности такой политики.
Жаботинский, будучи непревзойденным мастером слова, не верил в силу слов, не подкрепленных делом. В приводимом ниже фельетоне он высмеивал систему взглядов, которую называл «системой Керенского»:
Керенский был адвокатом. Прекрасная и полезная профессия, пока она находит применение меж четырех стен зала суда. Там вдоволь простора для специфической психологии, свойственной каждому адвокату: для безграничной веры в силу слов, во власть довода, в царство формальной логики. Адвокат стремится доказать, и, если он привел неопровержимые доводы в пользу своей правоты, значит — победил. Но когда эта психология выносится из зала суда и привносится в политику, в особенности в критические времена,— тогда хоронят государство. Потому что политическая машина управляется не по законам формальной логики. Доводы не действуют на толпу...
Керенский не понял этой разницы. Он поднялся до вершин власти во время великих бурь и потрясений. Он стоял на берегу бурного моря и пытался увещевать бушующие волны, приводя им блистательные и неопровержимые доводы. Он разъяснил волнам, что спокойствие и порядок — это хорошо, а бунт и волнения — это очень плохо. Он доказал, что в культурном обществе следует разрешать все вопросы переговорами, а не кулаками. И сам был примером — он поступал в точности так, как этого требовал от других. Нарушителей спокойствия он призывал к порядку не силой мускулов, но силой доводов.
За месяц до падения Керенского один петроградский сатирический листок напечатал такую юмореску: на Невском — главной магистрали города, где беспрерывно носятся туда-сюда трамваи и пролетки, в один прекрасный день появляется господин. Господин несет в руках стул. Он водружает сей стул прямо между рельсами, усаживается на него и, скрестив руки на груди, погружается в ожидание. Подходит трамвай и тормозит перед господином, сидящим на стуле. Вагоновожатый орет: «Убирайся! Не мешай движению!». Господин ответствует: «Не пропущу». Собралась толпа. Выстроилась очередь из десятка трамваев. Господин сидит себе и говорит: «Не пущу». Послали к Керенскому. Керенский послал личного секретаря к месту происшествия с тем, чтобы тот разъяснил господину неблаговидность его поведения, ибо свобода трамвайного движения есть одна из основ всеобщей свободы. Злоумышленник выслушал и заявил: «Не пущу». Керенский, узнав про сие, распорядился, чтобы назавтра было бы о том пропечатано во всех столичных газетах, что и было исполнено. Однако ж злоумышленник заявил: «Не пущу». Керенский созвал чрезвычайное заседание Думы. Судили и рядили всю ночь и, в конце концов, приняли предложение Керенского: построить параллельный трамвайный путь. Пригласили экспертов и принялись за дело. В то самое время оказался в Петрограде некий мужик из глубинки. Увидел он, что перекапывают улицу, и спросил: «А зачем?». Рассказали ему эту историю. Спросил мужик: «А где сейчас тот?». Говорят ему: «А вот он — сидит». Подошел мужик к злоумышленнику и спрашивает: «Не пущаешь?». А тот: «Не пущу». Дунул-плюнул мужик в кулак, размахнулся и... что-то хрустнуло, брякнуло, и не стало на рельсах ни злоумышленника, ни стула. Не сохранишь порядка по системе Керенского.
«Система Керенского», «ха-Арец», 25.3.1920.
По поводу же складывания оружия без борьбы Жаботинский предупреждал:
И надо здесь напомнить об ошибке, которой всегда грешили мы и которая причинила нам вреда больше, чем сами бедствия, обрушивавшиеся на нас со всех сторон. Смысл той ошибки в трех словах: протестовали — не вышло — сдались. Надо протестовать и бороться. Возможно, и не победишь. Но сдаваться — нельзя. Ибо победа правительства — не прецедент. Силовые приемы вообще не создают прецедента. А вот подчинение, капитуляция перед насилием создают и моральный и юридический прецедент, в особенности если они сопровождались не только пассивным непротивлением, но и какими-либо действиями.
Если меня избрали мэром города, а власти прогнали меня силой — ничего не поделаешь, и отсюда ничего не вытекает. Но если меня назначили мэром и я, хоть и протестуя, начал исполнять злую волю властей — тем самым я освящаю насилие, создаю юридический и моральный прецедент. И это касается не только высокого поста наместника верховной власти. Любая аморальная обязанность, возлагаемая на гражданина помимо его воли и невзирая на его протесты, аморальна вдвойне, если гражданин выполнит ее. Ибо тем самым он дает свою санкцию насилию...
Если ты против свадьбы — не пляши на ней.
«Что хотят, то и делают» (оригинал на иврите), «Доар ха-йом», 17.3.1920.
Другое проявление слабости, рядящееся зачастую под «политическую зрелость»,— это «умеренность»:
Давайте же предостережем друг друга от одной опасной иллюзии. У нас любят играть фразочками вроде: «Умеренность свойственна истинному политику» и произносить глубоким басом, подобно ребенку, желающему казаться взрослым: «Не надо торопиться — ведь Англия не торопится». Разумеется, ведь Англия может себе это позволить. Она не занята сейчас поселенчеством. А когда и занималась им, то перед ней были необъятные просторы Америки или Австралии и ситуация была тогда совершенно иной. У нас же настоящая гонка с арабами — кто быстрее будет плодиться в Эрец Исраэль, «чья возьмет», у кого будет большинство в ближайшем будущем. Пока арабская «лошадка» сильно опережает нашу, а ее «резвость» нам продемонстрировали на примере Египта (в 1864 году — 4,5 миллиона жителей; в 1882—6,8 миллиона; в 1907 — 11,3 миллиона: сегодня — в 1927 году — почти 14 миллионов). В таком соревновании не победить средствами «сдержанности, присущей политику». Твой темп определяется темпом соперника. Суть искусства политики не в «быстроте» или «замедленности» движения. Суть этого искусства в умении выбрать скорость, нужную для достижения данной цели.
«Конгресс», «Морген-журнал», 6.9.1927.
И еще по тому же поводу:
Долгое время у нас в моде была политическая сдержанность. Долгое время, но, слава Богу, не вечно. Времена Герцля уж, конечно, не были временами осторожничания и полумер. То же и во время Мировой войны. Но последние десять лет были именно такими. В последние десять лет сионистские деятели (как «общие», так и определяющие политику «на местах») как будто сговорились быть «политиками», т. е. с присущей политикам умеренностью топтаться на месте.
Но мне кажется, что наконец эта мода начинает проходить. Что приверженцы политики уравновешенной, сдержанной, тихой, солидной, изощренной, постепенной, зрелой, расчетливой (к моему сожалению, я позабыл все приличествующие эпитеты) начинают понимать, что такого рода политика — не помощник в критической ситуации, в момент смертельной опасности. Они испытали и словом и делом все мыслимые сорта «рыбьего жира» для спасения евреев и потерпели полное фиаско. Теперь они начинают удивлять мир решительными заявлениями: чтобы спасти евреев как в диаспоре, так и в самой Эрец Исраэль, нужны решительные шаги, героические усилия, крайние меры, борьба с установившимися в мире порядками и царящими в нем умонастроениями.
Согласен. Когда я говорю «согласен», это не означает, что у меня есть уверенность в том, что авторы полных решимости планов завтра, когда придет время применить их на практике, не откажутся от них. Вероятно, весьма вероятно. Но дело не в этом. Главное — осознать, что «умеренность» и «политиканство» всех мастей подходят еврейской политике, как корове седло.
Еврейская проблема — сплошной парадокс, ее разрешение — нестандартно, пути ее разрешения — революционны.
«Героическая умеренность», «Морген-журнал», 1934.
«Как пианист или скрипач работают над сонатой, которую намерены публично исполнить, так каждый должен трудиться над своим произношением».
Видя в возрождении еврейского народа и его языка не только историческую и политическую необходимость, но и дело, исполненное совершенства и красоты, Жаботинский был, пожалуй, единственным лидером сионистского движения, уделявшим внимание не только распространению иврита, но и «правильности» его произношения, его благозвучию. Он даже составил упражнения в устной речи для актеров театра «Габима». Неоднократно приходилось ему сталкиваться с тем, что даже в среде еврейской интеллигенции фонетика, благозвучие разговорной речи почитались делом неважным и даже ненужным:
