Конфликт с точки зрения Рейха зашел в тупик, а экономические интересы Ливонии и политические проекты императора Максимилиана никуда не исчезли. И вот 17 июня 1509 г. в Москву была доставлена грамота императора Максимилиана, в которой Василий III назван «другом нашим возлюбленным». В ответном письме было дано согласие на восстановление Ганзейского двора в Новгороде. Резко улучшились отношения и с периферией Рейха в лице Тевтонского ордена в Пруссии. Ради великого дела общей дружбы против Ягеллонов к схизматикам-московитам осенью 1510 г. был отправлен саксонец Христофор Шляйниц, задачей которого было договориться о приезде больших орденских послов.
Наконец, 2 февраля 1514 г. Василий III, сменивший на престоле своего отца, принял в Москве имперского посла Георга Шнитценпаумер фон Зоннег. Продолжительные переговоры этого горе-дипломата с уполномоченными великого князя закончились составлением проекта союзного договора, причем Щнитценпаумер вручил московским переговорщикам бумагу, в которой от имени императора обещал, что содержание проекта от слова до слова будет изложено в особой грамоте, подтвержденной крестным целованием со стороны императора, и что эта грамота будет передана русским послам, которые вместе с ним отправятся в Вену. Между тем, по смыслу своей инструкции, Шнитценпаумер должен был лишь подготовить почву для заключения в будущем союза между Россией и Рейхом. Особенно некрасивой эта история вышла из-за того, что в интересах императора была именно демонстрация «польским, литовским, венгерским друзьям» возможности создания антиягеллоновской коалиции, а не заключение отдельного договора с Россией. Максимилиан оказался в затруднительном положении: с одной стороны, ему не хотелось связывать себя определенными обязательствами по отношению к великому князю, с другой — он считал для себя неудобным отвергнуть заключенный Шнитценпаумером договор. В итоге, «чтобы не осрамить Шнитценпаумера пред русскими и не заставить русское посольство возвратиться домой, не исполнив дела», император решился письменно и с клятвой подтвердить сделанные обещания, но с правом изменить некоторые формулировки впоследствии [Fiedler. Die Allianz zwischen Kaiser Maximilian I und Vasilji Ivanovic Grossfuersten von Russland, von dem Jahre 1514, 188. Beilage VII, 262]. Но для нашей узкой задачи важно, что почетная для Василия III титулатура — «von Gottes Gnaden Kaiser und Herscher aller Rewssen und Grossfuerste» — сохранилась и в «исправленной» версии союзного договора, привезенной в Москву посольством Якова Ослера и Морица Бургсталлера вместе с предложением к великому князю покончить счеты с Польшей мирным путем посредством конгресса в Любеке под председательством императора [Acta Tomiciana III, № CDXXVI. С. 294].
Такое «лестное» предложение вынести дело о Смоленске на «императорский суд» (и тем самым окончательно включить Россию в состав «христианского мира») было встречено Василием III без всякого восторга. Легко было догадаться, чью сторону возьмет «беспристрастный европейский суд» после примирения Габсбургов с Ягеллонами на Венском конгрессе 1515 г. И Сигизмунд Герберштейн, новый имперский посол, появившейся в Москве осенью 1517 г. в качестве посредника на переговорах России и Речи Посполитой, в полной мере подтвердил эти ожидания. Его путаные рассказы про индийско-македонского царя Пирра/Пора, добывавшего славу путем возвращения завоеванного поверженным врагам, не нашли отклика в душах «диких московитов», но зато поспособствовали формированию атмосферы недоверия в русско-имперских отношениях.
Но еще оставались перспективные контакты России с имперской периферией и Святым Престолом. Венский конгресс урегулировал основные разногласия между Ягеллонами и Габсбургами за счет интересов Тевтонского ордена, поставив рыцарей в практически безвыходное положение. В итоге орденская дипломатия принялась лихорадочно искать новых влиятельных союзников, перестав обращать внимание даже на ключевой для духовного государства «религиозный вопрос». И 24 февраля 1517 г. в Москву прибыл тевтонский дипломат Шонберг. Этот посланник, добиваясь военной и финансовой помощи, был вынужден проявлять чудеса любезности, среди прочего называя Василия III «вельможным непобедимым царем всея Руси, начальником и господином» [РИО. Т. 35. С. 509–533]. Но все равно достаточно серьезных денег Шонберг не выбил — глупо было вкладываться в агонизирующий политический проект. Всё уперлось в издевательское требование дипломатов Василия III сперва продемонстрировать военную мощь Ордена. А завершилась эта история знаменитой «Прусской присягой» Альбрехта Гоггенцолерна, последнего великого магистра Тевтонского ордена в Кракове, на площади у Сукенниц.
Активные контакты с Тевтонским орденом спровоцировали новую серию попыток договориться о включении России в орбиту «христианского мира» и конкретно Рейха. 4 июля 1518 г. римский папа Лев X направил буллу Василию III с приглашением к участию в крестовом походе против турок и вступлению в лоно католической церкви [Переписка пап с российскими государями в XVI в. СПб. С. 94–97]. А 27 июля 1518 г. в Москву прибыли послы от высшей духовной и светской власти «христианского мира» Франческо да Колло и Антоний де Конти, приехавшие с глобальной инициативой единой Европы от Лиссабона до Волги и великого мира между христианскими государями. Но первый же приём показал, что атмосфера изменилась. Да Колло по каким-то причинам пропустил приветствие к великому князю — и с первых же слов на приёме начал «давить» на психику контрагентов рассказами о «турецкой угрозе». Результатом этой нетерпеливости стала резкая отповедь со стороны московской дипломатической службы [Франческо да Колло. Доношение о Московии. С. 25–27]. Посольство Колло и Конти завершилось безрезультатно. Взаимоотношения России с Римом и Рейхом уверенно пошли по нисходящей траектории, несмотря даже на периодические заверения сторон в любви и дружбе, выдержанные в таком вот стиле: «Светлейшему и могущественнейшему государю господину Василию, Божьей милостью императору и повелитею всех рутенов (imperator et dominator universorum Ruthenorum)… Карл, император римлян». [Россия и Германия. Вып. 1. С. 15–34].
3. От честных варваров к кровожадным дикарям
В 10–20-е гг. XVI в. оформились и драматические изменения образа России в европейском ментальном пространстве. Со времен Контарини, то есть со второй половины XV в., в редких описаниях России и русских доминировал образ «положительного варвара»: «Русские очень красивы, как мужчины, так и женщины, но вообще это народ грубый…» [Барбаро и Контарини о России. М.: Наука, 1971; Библиотека иностранных писателей о России. Т 1.СП6., 1836].
Сама же Россия довольно уверенно относилась к европейской периферии, для которой вполне естественно было среди прочего и использование европейской титулатуры.
Как справедливо указал А. Филюшкин, в Средние века открытие чужих народов и земель предполагало попытку их осмысления «по аналогии» через библейские и исторические образы. Вплоть до XV в. доминировала «монастырская география», и главным образцом творчества географов этой «школы» были так называемые Марра Mundi — карты мира, руководством к созданию которых послужила цитата из Книги Иезекииля: «Сия глаголет Адонаи Господь: сей Иерусалим, посреди языков положих его, и страны, яже окрест его».
Авторы таких карт представляли мир в виде креста, вписанного в окружность. Вертикальную составляющую креста формировали реки Танаис (Дон) и Нил, а горизонтальной перекладиной служило Средиземное море: так и получались четыре сегмента мирового круга. И на ранних европейских картах (например, Эбсторфской 1234 г.) отдельные русские города (Новгород, Полоцк, Смоленск, Киев) были расположены именно в «европейском» сегменте мира, а изображенные на картах условные «русские правители» походили на типичных европейских монархов.
Правда, достоверности изображениям наших краев на картах описываемого времени не хватало. На Францисканской карте 1350–1360-х единственным реальным объектом в наших краях оказался Новгород, а на шедевральном творении бенедиктинского монаха Андреаса Васпергера (1448) огромный «Новгород» занимал все пространство между Азовским и Балтийским морями. Видимо, так просачивались в наш мир сведения из параллельной вселенной победившей новгородской альтернативы.
К XV в. можно отнести и первые изображения собственно России на картах Европы, причем Россия на этих картах была помещена в однозначно европейский контекст [imperio Rosie magna за Доном и Волгой на карте Андреа Бианко 1436 г.; Rossia Bianko по берегам пограничной Волги на карте фра Мауро 1457–1459 гг.].
А с конца XV в. небольшим, но уверенным потоком пошли уже более реалистичные описания России в исполнении побывавших у нас европейцев (или но мотивам их рассказов), причем оценки по большей части были выдержаны в невероятно благостном по нашим временам духе.
