И вечно, вечно, вечно хочется
нам задержать хоть на минутку лето.
Что, неужели лето утекает?
Неужто правда? Быстро обнимаемся.
И машем, машем… Вот и чайка,
и ветер, и закат торжественно
всем сообщат: в Софию уезжает
в десять часов на поезде то лето.
Чёрт побери! Ведь всё давно известно.
Известно же. Но всё же разрешите
мне утонуть в глазах глубоких лета.
И беглое касанье пусть волнует
коленей её медных…
Между пальцев,
ласкающих моё лицо уставшее,
пусть зазвенят тростинки из Созополя.
Что из того, что всё известно! Дайте же
мне говорить и верить с тем ещё
уже забытым, детским изумлением,
что меня любят, любит и она,
и будет вечно влюблена в меня. О, лето
рукой мне машет…
Ах, ему не хочется
так исчезать…
Перевела Мария БОРИСОВА
Не укрыться от голоса тишины
Рукопожатие
Не укрыться от голоса тишины
СОВРЕМЕННАЯ КЛАССИКА
Божана АПОСТОЛОВА
Где-то перед концом
Жизнь идёт моя несколько сгорбленно —
Лет охапка проклятая ей тяжела.
Привыкаю. В тумане утоплена,
Моя тропка неясно куда завела.
Плохо вижу уже, слышу плохо я.
Где свобода моя? Где укрытье от бед?
И боюсь, что нуждается в посохе
Это небо моих быстро прожитых лет.
Время кажется скользкой минутою.
Спотыкается смысл, и дышу я едва.
Лишь душа моя веною вздутою
Мне пульсирует, что я слаба, но жива.
Пульс стучит: хватит музыки ноющей,
Если мир существует, то он на виду.
Имя внучки — Божана, оно ещё
Будет греть моё сердце, пока не уйду.
В конце верховой езды
Серый туман душу зимы откашлял,
и на рассвете
Тронулся день — как взмыленный конь
в белой попоне из слёз.
Кто-то заплакал во мне,
но не хочет мне жизнь ответить,
Куда так спешит и куда тебя конь понёс.
Куда поскакал и куда жеребца
погоняешь ты снова?
В мыле наш конь, да и мы были в мыле
до этого самого дня.
Конская грива в грязи,
и вконец поистёрты подковы,
Коня пожалей… Заодно пожалей и меня, —
Отсюда меня уведи, слава Богу,
мы живы-здоровы,
Сверни на верхнюю улочку,
подальше от глаз чужих.
Отпустим на волю коня,
новые справив подковы,
Радуясь воле его и слёз не пряча благих.
Поздний восход солнца
Лиляне Боане
Как вечность, я не подвожу итога,
Хотя закатный час уже в моей крови.
Ужель альцгеймер настигает Бога —
Забыл он, что стара я для любви,
И бросил плоть в трескучие объятья
Мужчины. Страсть — самоубийства дочь, —
Но я живей волны. Какое счастье! —
Влюблённее, чем ты, в ту памятную ночь.
Я навела — не много и не мало —
Порядок всех вещей в бескровном их миру.
Задымленная временем, вздыхала
И гнулась я, как стебель на ветру.
Вновь жизнь без маски и без макияжа
Свой длинный вопль читает по складам.
Нам опасаться нечего, и даже
Взойдёт заря и свет добавит нам.
Перевела Инна ЛИСНЯНСКАЯ
Единственный выход, быть может…
Когда слова твои не спят,
и в гневе разъедают ухо,
и горло глубоко скоблят,
как хлеба чёрствая краюха,
ты попытайся, выбрось вон
свой страх, чтоб задышалось вволю,
чтобы тебе приснился сон,
который смысл откроет — в боли.
Ты облегченья своего
не скроешь от небес отныне.
Молиться станешь ты мужчине,
приняв за Господа его,
чтоб сохранить ещё на миг
любви короткой бесконечность,
хотя б на миг! — авось, твой крик
сломает дверь Господню в вечность.
А вроде бы так естественно
Видела я,
как душа нашего дома ушла.
Так просто — взяла и ушла,
вместе с шагами моего сына,
с улыбкой его девушки.
Осталась только груда красоты.
В толчее ненужных предметов
пульсировало, задыхаясь, моё сердце,
то самое, материнское,
как будто встретившееся с тромбом,
перекрывшим артерию жизни.
А жизнь продолжала свой путь —
освобождающими толчками крови
к другому уже,
к их бытию.
Житейское последовало за смыслом,
за новенькой детской коляской.
Перевела Надежда КОНДАКОВА
Станка ПЕНЧЕВА
Стены
Самоубийственно бьётся,
бьётся об стекло
заблудшая пчела.
Вроде бы рядом — простор,
и тепло медвяного солнца,
и густой запах майских трав,
а она никак не может
взлететь!
Невидимая злая сила
швыряет её назад, оглушает,
опрокидывает снова и снова —
всё менее золотую,
всё более свинцовую…
Всё более свинцовая,
всё менее золотая —
подошла я к концу своего длинного дня.
Обессилела от столкновений
о невидимые границы
отпущенного мне Богом.
А какие дали звали меня,
какие дали!..
И приведётся ли увидеть в тот —
последний — час,
как этих стен стекло взрезает
душа моя,
словно алмаз!
Выбрасывание хлама
То, что мне одной
было дорого:
старый дом,
который в одиночестве прозябает;
фотографии,
на которых все живы,
а я распахнула, как лепестки,
любопытные глаза;
книги,
которые любила перечитывать;
письма,
которые боялась снова прочесть;
щербатую чашку,
поившую меня молоком детства,
и другую, поднёсшую матери
предсмертный глоток воды, —
всё,
имевшее для меня неизмеримую цену,
превратится в груду хлама,
как только я отсюда уйду.
Молодая чистюля его выкинет,
будет рада: насколько просторнее
здесь и там!
И на месте расчищенном начнёт складывать
своей жизни
будущий хлам.
Моя вечность
Меня поучали:
люби только то,
чего нельзя потерять!
А кому же тогда пожалеть
уязвимое, тленное,
то, что отцветёт
с наступлением вечера?
Моя вечность
состоит из мгновений.
Из инея,
прежде чем его солнце слизнёт.
Из садов, не схваченных изморозью.
Из стеклянно-хрупких близостей
(чем непрочнее —
тем сердцу милей…).
Люби их нежно и грустно,
люби их, пока не растаяли,
не обратились в прах,
пока тебя не покинули
и звук шагов не утих…
Или же —
пока ты не покинула их.
Перевела Надя ПОПОВА
Таньо КЛИСУРОВ
Сожжение книг
Костры из книг на площади горят,
Во мраке алым пламенем пылая.
