Во мраке алым пламенем пылая.
И люди разъярённые кричат
Их авторам: «И вам судьба такая!»
И вроде не из тех, кто в эти дни
Кровавый символ на рукав нашили,
И не фашисты вроде бы они,
И не обманутые простофили,
Напротив — гуманисты, доктора,
Окончившие университеты.
Я знаю, что когда костры горят,
От ярости не стоит ждать ответа.
Но вопрошаю: Разум, что всегда
Владыка в университетских стенах,
Зачем не победил людей тогда,
Зачем не опалил кострами теми
Их совесть — тех, кто в ярости слепой
Рукоплескал вершащейся расправе?!
И лишь София-мудрость ночью той
Смотрела с болью на своё бесславье.
Задремавший ваксаджия*
Он, что всегда и работящ, и ловок,
В полдневный час вдруг голову склонил
На миг над сундуком своим зелёным,
Две щётки на колени уронив.
Что снится пареньку? Возможно, лето.
Для ваксаджии лучшая пора,
Конечно, эта — с ливнями и светом,
Когда народ спешит к нему с утра.
Душа поёт, а сердце веселится.
Мелькают руки… Вдохновенен взгляд…
Закончив, словно в зеркало, глядится
В чужую обувь, сделанному рад…
А может, снится пареньку сегодня,
Как из кафе, растерянная, вдруг
Красавица небесная выходит
И подставляет мастеру каблук.
И видят все, как идеальной парой
По городу сквозь дождь идут они…
Пусть он простой бедняк в одежде старой,
Но он богат на молодость и сны.
*Ваксаджия — чистильщик обуви.
Перевёл Иван ГОЛУБНИЧИЙ
Деню ДЕНЕВ
Замкнутый круг
Пусть и сотни барабанов загремят —
души мёртвых спят, сует не зная!
Так и звёзды, в небесах блистая,
дел земных не ведая, горят.
У светил заботы неземные
и вселенских ребусов узоры.
Ищет ближних человек и смотрит зорко,
как горят на небе уголья ночные.
Ловит непонятные сигналы
человек в пульсации Вселенной.
Счастлив этим он самозабвенно!
Остановится когда-нибудь? Едва ли.
Жажда царств —
богатства, славы, страсти…
Звёздный голод с ними слит в судьбе.
Как постскриптум звёздных дум небес
вербный цвет над каждой веткой властен…
Перевела Елена ЗЕЙФЕРТ
Калин ДОНКОВ
Оптика
Когда поэт свои очки сломает,
уже не купит он себе другие.
Бедны поэты стали в наше время.
И слава Богу, что ему не надо
считать пожитки, нить вдевать в иголку
и гвозди забивать. Он только пишет.
Всё пишет, пишет без конца и края.
И если ты стихи ему закажешь,
то не дари очки ему, а просто
налей ему вина в бокал тончайший.
Внуши любовь. Заставь страдать безумно.
Пусть плачет он. Поэту слёзы — точно линзы:
сквозь них слова он подлинными видит,
они прекрасны, смертоносны…
Перевела Елена КУРЕЛЛА
Рукопожатие
Экзамен
ПРОЗА
Николай ХАЙТОВ (1919–2002)
Из-за какого-то там бондарного ремесла шесть лет жизни угробить! Два года я только по лесу бродил, пока не выучился, из каких деревьев хорошие доски выходят; год ушёл на то, чтобы понять, как правильно их выпиливать, ещё один — их обрабатывать, ещё два — строгать рейки и состыковывать их друг с другом; и только тогда, чтобы стать мастером, нужно было сделать бочку с завязанными глазами. Двенадцать мастеров-бондарей, а ты посередине, бочонок делаешь вслепую! Как только он готов, в него наливают воду. Если хоть капля воды вытечет, так и ходить тебе в подмастерьях, а ежели нет — вот ты и мастер!
Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как подпоясался я поясом мастера, но работа не спорилась. За шесть месяцев сделал я пять вёдер, да и то за «спасибо», а ещё три-четыре кадушки соорудил, за которые творогом расплатились. Если бы не собирала мать грибы, есть было бы нечего. Отец у меня старый и больной, работать тогда уже не мог. А я в холостяках ходил. И мне время пришло семью заводить.
Пришло — не пришло, а как раз тогда явился ко мне Кара Сульо Бялковский из Хамбардере, да и говорит: «Сделай мне бочку на триста ок1 творога, да такую, чтобы я мог, нагнувшись, скрести по дну пальцами. Сможешь?»
— Смогу! Отчего же не смочь?
— И чтобы триста ок влезало?
— Триста ок, не меньше!
— Начинай, — наказал Сульо. — И чтобы к Константинову дню бочка была у меня дома!
О деньгах он даже не заикнулся. Сел на коня и умчался. Только тогда мне пришло на ум, что в его заказе что-то не так: что за бочку такую он выдумал — на триста ок, да ещё чтобы до дна рукой доставать? Для этого же бочка должна быть плоской, а чтобы мелкая бочка вмещала триста ок, она должна быть примерно одинаковой как по высоте, так и по ширине.
Пошёл я к отцу и говорю:
— Так и так, заказали мне вот такую бочку, что делать?
— Если ты мастер, — сказал отец, — ты её сделаешь! А не сделаешь, будут твоё имя на всю округу склонять, а имя для мастера — самое важное!
Ну, и начал я делать бочку. Себя не жалел. И вышла у меня не бочка, а сказка, верно тебе говорю! Что в высоту, то и в ширину, сосновая такая, из белых, как брынза, досок! Сто раз я измерил, можно ли до дна достать и сгрести творог. Можно! Разобрал я её на доски, навьючил мула и вперёд в Хамбардере. Собрал я бочонок во дворе Сульо и вот только затянул его обручами, как сам хозяин вышел. Как увидел он бочку, очень обрадовался, но стоило ему до неё дотронуться и нащупать деревянные обручи, его благодушие куда-то испарилось, наморщился Сульо.
— Хороша твоя бочка, мастер, только вот обручи никуда не годятся!.. Разве можно такую большую бочку на триста ок деревянными обручами стягивать? Что, всё железо перевелось уже?
— Как будешь в городе, — говорю я Сульо, — купи себе железные обода и позови меня, я тебе их затяну, а пока деревянными обойдёшься! Деревянные во сто раз крепче железных!
— Крепче — не крепче, не важно, я хочу, чтобы обручи были железными, а то люди скажут, что у Кара Сульо не было денег, хватило только на скобы из лощины.
Пока мы беседовали с Сульо, во дворе собрались и женщины, и дети, и соседи, и ходжа пришёл. Дикари, одним словом, не видели они, мол, чтобы бочка вмещала в себя триста ок, вот и набежали на чудо посмотреть. Закурили чубуки, стали бороды поглаживать, кругами ходить да языком цокать!
— Ну и ну, какая бочка! Бочонок целый! Если бы и обручи ещё железными были, вообще бы ей цены не было!
Спрашивает Кара Сульо ходжу, что он скажет.
— Эти деревянные обручи, — говорит ему ходжа, — если не рассыпятся, когда ты бочку в чулан вкатишь, — уже хорошо!
Объясняю я ходже, что, мол, если вырубать лощину с солнечной стороны, если высушить её как следует да замочить в дождевой воде, ничего ей не страшно — обручи будут как литые.
— Ты вот думаешь, что раз мы помаки2, то и дураки? — говорит ходжа. — Выкати-ка бочку во двор, если обручи уцелеют, я сам себе бороду сбрею!
И тут меня бес попутал!
— Ходжа, — говорю, — я лично выкачу бочку, но во двор — это как-то несерьёзно. Я спущу её отсюда в ущелье! Если лопнут обручи — ваша взяла, но если останутся целыми, так и знай — сбрею я тебе бороду!
— Да сбрей! — говорит ходжа.
Увидели старейшины, что дело принимает серьёзный оборот, толкнули ходжу в бок, но он как отрезал:
— Отсюда вниз даже камень и тот на мелкие кусочки разбивается, чего уж ждать от какой-то там бочки. От этого бочонка, — говорит, — и щепочки не останется!
— Ладно, — говорю. — Дайте мне воды!
Принесли мне ведро, я его вылил на бочку, чтобы хорошенько намочить обручи, а потом встал да откатил бочку к краю пропасти. Глянул я, брат, вниз на Хамбардере, как увидел этот обрыв и острые скалы, торчащие во все стороны, и реку, которая кружилась и билась внизу, сказал про себя: «Прощай, бочка!» Но виду не подал. Встал, толкнул её вниз и отвернулся, чтобы этого всего не видеть. Слышно было только «бу‑у‑м!», и — тишина. Летела моя бочка, летела, а потом приземлилась второй раз, и тогда раздался грохот и рёв, загудело Хамбардере, как будто целая гора обрушилась.
