Правда, — ответил я.
Господи, батюшки святы, как же это так? - задала мне мама на этот раз больше риторический вопрос.
Вот вы свою невестку ругаете, а представьте себе, что ваш сын - он ведь тоже мог выбрать себе черную жену или подругу, тогда что?
Инфаркт, - сказала женщина, - у меня случился бы инфаркт...
Вот видите, всё в жизни относительно, - тоном старого резонера произнес я. - Ну а если бы у него появился друг?
У него есть друзья, — не поняла женщина.
Да нет, я не о том - если бы он привел домой не жену, не подругу, а друга?
У мамы стало дергаться веко, смысл вопроса открылся ей, но ответила она не сразу. Пока женщина размышляла, я приготовился выйти на следующий рубеж, приготовив «черного друга» сына, но хватило и просто друга.
Смерть, — сказала она просто, — смерть.
Как смерть? - на этот раз уже не понял я.
А вот так: мы не перенесли бы такого позора, мы с отцом бросились бы под поезд...
Конечно, отношение к этой проблеме, равно как и к теме секса вообще, зависит во многом от человека. Где-то в середине 70-х годов молодой аргентинский гроссмейстер женился на филиппинке, и после пышных торжеств на родине свадьба должна была продолжиться на Филиппинах.
Многочасовой Перелет из Аргентины был нелегким, и сын решил провести пару дней в Амстердаме, чтобы дать возможность передохнуть родителям, вместе с ним летевшим на торжество. Его родители, немолодые уже люди, были родом из маленькой деревушки, говорили только по-испански и впервые в жизни путешествовали по воздуху. Проделав днем всю обязательную программу с катанием на пароходике по каналам и посещением Рийкс-музея, они вместе с сыном отправились вечером в район «красных фонарей».
Остановившись у первого же кинотеатра, сын предложил родителям зайти вовнутрь, благо знание языка для просмотра фильма было совершенно не обязательно. Сам жених остался ждать их у выхода, отчасти потому, что уже не раз бывал в Амстердаме, но главным образом для того, чтобы не смущать «предков». Когда те вышли, первое, что сказала мама, обняв отца, было следующее:
- Ну, теперь ты понимаешь, старый дуралей, сколько мы всего потеряли в нашей жизни?
Когда я разговаривал с друзьями и знакомыми, жившими когда-то в Союзе, а теперь обитателями разных стран мира, кое-кто из них вспоминал слова Старого Завета по отношению к гомосексуалистам, перешедшие потом в Новый Завет: «выведи за город и побей камнями». Некоторые подчеркивали, что, хотя и не являются верующими, их мнение полностью совпадает с библейским. Нелишне отметить, что все они без исключения не только люди с высшим образованием, но и специалисты в своих областях.
В суждениях тех из них, кто не придерживался радикальной точки зрения, все же ясно слышались отрицательные интонации, когда иронические, но чаще презрительные. Даже сейчас, вспоминая те времена, Женю Рубана, они стеснялись факта знакомства и общения с ним и на всякий случай просили не называть их имен. Испорченный длительным пребыванием в одной из самых толерантных стран в мире, я спрашивал: «Почему?» — но вразумительной формулировки получить не мог. «Мне просто неприятно, если мое имя будет упомянуто в таком контексте», творили они в ответ.
Ленинградский кандидат в мастера, эмигрировавший еще до ареста Рубана, сказал, что если бы он знал тогда о наклонностях Евгения Николаевича, то просто не мог бы сосредоточиться на партии с ним, настолько само присутствие Рубана было бы ему неприятно.
Не столь категоричен Борис Липовский, доктор медицины, тоже бывший питерец. В юношеские годы он увлекался шахматами и уже четверть века живет в Соединенных Штатах:
«Хотя я был в России кандидатом медицинских наук, я относился к этому, безусловно под влиянием советской пропаганды, однозначно: грязь, стыд, жуть, и правильно делают, что пятерку дают, и надо сажать. Но в принципе, если и заходила об этом речь, всё звучало больше абстрактно, мы все старались об этом не думать, отодвигать куда-то на задворки мышления, поскорее перевести разговор на другое... Мой взгляд на эту проблему после эмиграции резко изменился, и, хотя, может быть, в глубине души я и сейчас испытываю какой-то дискомфорт, на отношения это никак не влияет, и моими друзьями могут быть люди различной сексуальной ориентации.
История с Рубаном — частный случай большой комплексной проблемы, и чем больше наука узнаёт об этом, тем в больших догадках она теряется. Здесь всё переплелось: физический, психологический, медицинский аспекты... Мой отец, уважаемый человек, профессор медицины, в первый год своего пребывания в Америке писал в газете «Новое русское слово» о способе, радикально решающем проблемы преступности: поставить в центре Нью-Йорка виселицы и публично вздергивать на них убийц. Мы никогда не говорили с ним о гомосексуализме, но его точка зрения по этому вопросу не подлежит ни малейшему сомнению и очень характерна для людей, выросших при советской власти».
Лев Квачевский, питерский кандидат в мастера по шахматам и диссидент, получивший в одно время с Рубаном четыре года тюрьмы по политической статье, вспоминает: «Без сомнения, Рубан не понимал, что его ждет. Вероятно, он полагал, что в заключении встретит людей такой же судьбы, идеализируя лагерь. Выйдя на свободу и уже готовясь к эмиграции, я встретил Рубана в Екатерининском саду. Я не знал тогда, за что он сидел, и, когда общался с ним до ареста, снабжая всякими книгами, даже не подозревал об этом. Когда мне рассказали о причинах его заключения, я не мог больше относиться к нему по-прежнему. Я смотрю на таких людей сквозь призму лагеря: мне кажется, что таким людям ни в чем нельзя доверять, их легко взять, я видел это в лагере не раз. Признаю, что это очень сложная вещь, но я не хотел бы иметь другом такого человека».
Лев Альбурт, подчеркивая, какое влияние Рубан оказал на его судьбу, говорит, что принимает сексуальную ориентацию кого бы то ни было как данность, хотя и признаёт, что гомосексуальность человека является для него скорее отрицательным фактором.
У моего амстердамского знакомого, уехавшего из Союза пятнадцать лет назад, отношение к проблеме двойственное: «Конечно, мой взгляд на этот вопрос очень изменился после моего пребывания в Голландии. Тем не менее, если бы я узнал, что мои сыновья вырастут геями, для меня это стало бы трагедией. Но не для моей жены, пжгсандки, которая думает: только бы они были счастливы, а как — их дело...»
Вырвавшись из клетки, однополая любовь оказалась такой же дикой и неуправляемой, как и многое в современной России. Сегодня уже никого не удивляют открытые форумы геев, с экрана телевизора идет реклама элитарности гомосексуальных отношений. Пропаганда сексменьшинств, переходя нередко в эпатаж, обрушивается на кидающуюся из одной крайности в другую Россию с такой назойливостью, что вызывает резко негативную реакцию общества.
Часть вины лежит, как мне кажется, на самих геях. Известно, что в Сан-Франциско, Нью-Йорке, Берлине и Амстердаме существуют особые гей-гетто. Конечно, они не имеют ничего общего с еврейскими кварталами, так называемыми Ebreo Borghetto, имевшимися в средние века в итальянских городах, наименование которых сократилось позже до ghetto. И уж тем более в понятие гей-гетто не вкладывается того зловещего смысла, какой приобрело это слово во время Второй мировой войны: улицы гей-гетто доступны, разумеется, для всех жителей города, равно как и расположенные там магазины, кафе, бары и дискотеки.
Но получается парадокс: с одной стороны, геи хотят быть равноправными членами общества, с другой — сами с удовольствием отгораживаются от остального мира, подчеркивая свое отличие. В тайных, а теперь и явных братствах гомосексуалистов имеется некий комплекс отверженности и элитарности.
В начале 21-го века отверженность ушла, но чувство элитарности — осталось. Мысль, что кто-то «наш», неизменно присутствует не только в кругах российских геев, но и у их куда более раскрепощенных западных собратьев. Это понятие «наш», свойственное «голубым», только способствует их добровольному отчуждению. В России довольно распространено мнение, что «ими всё схвачено», и шутка о цветах государственного флага России: красные боролись с белыми, а победили голубые - отражает взгляд очень многих в стране.
В Амстердаме в доме напротив моего живет средних лет пара. Они не женаты, хотя и подумывают об этом, но только на случай, «если с одним из нас что-нибудь произойдет, чтобы не было юридических проблем». Приветливые, разговорчивые, оба любители классической музыки, довольно правые в своих политических убеждениях. Обычная семья, средний класс. Детей у них нет. Раньше хотели усыновить ребенка, но потом эта идея как-то растворилась, а теперь уже и поздно: обоим за пятьдесят. Они вместе уже двадцать четыре года. Одного зовут Биллем, другого — Ханс. Биллем работает в банке, а Ханс занимается домашним хозяйством и исправно ждет к ужину своего Виллема, зажигая свечи и расставляя повсюду свежие цветы. Надо ли говорить, что они не делают секрета из своих отношений и все соседи прекрасно о них осведомлены.
