Но граница между игрой и жизнью размыта, и заклятье неразрывно связано с проклятьем(7), и никто не знает, какие силы вызовет из небытия исписанная бумага.
«Транспортировка».
Игра? Сюжет оживает, придуманные охранники врываются в кабинет, чудовищная машина, намеченная соавторами лишь контурно, достраивается сама и ликвидирует творцов, занимает весь предоставленный ей социальный объем… Это произошло.
В Отражении?
То, что слово — оружие, знали всегда, а наш век явил истинную силу его.
«Узкоколейка» — рассказ о естественности той Игры, в которой разрыв между реальным и номинальным поведением преодолевается вербальным воздействием.
Онтология информационно-управляемого общества теперь известна(8,9), но М. Веллер увидел следующую фазу развития: в мире «Узкоколейки» уже и информационное насилие утратило смысл.
Все, кого обманывают, знают истинное положение вещей. Абсурд, доведенный до абсурда.
Рабочие леспромхоза получают эрзац-деньги, на которые могут купить лишь эрзац-товар. Впрочем, производят они большей частью эрзац-древесину, так что Системе нельзя отказать в определенной справедливости.
Реализуй Литвиненко свою идею, сманеврируй он ресурсами, и колесо закрутилось бы быстрее. Но по-прежнему — вхолостую. Другой вопрос, что и построить узкоколейку не удалось — процесс, как всегда, оказался важнее результата, а Литвиненко, разумеется, потерял реальную власть.
Но и бригадиру дорожников она не досталась. Он в свою очередь получил Эрзац. Право распределять деньги, не обладающие покупательной способностью — достойная плата за дорогу в никуда.
Прозрачный символ игры в социализм.
Уже не сила, даже не тонкое информационное воздействие управляет нами.
Привычка к рабству.
Картина четвертая. Игра с огнем
«Каюров опустил в прорезь монету. Экран включился. Пространство понеслось назад. Самолеты уходили, сохраняя дистанцию. Он взялся за ручку управления, ловя ведущего в прицел. (…)…они подсекли его на горизонталях, очередь обрубила правую плоскость, горизонт закувыркался хаотично (…), они расстреляли его, заходя по очереди, как на полигоне, фонарь разлетелся, осколки рассекли скафандр, его сосуды лопнули, как у глубоководной рыбы, земля поднялась снизу и подхватила мягким всепрощающим поцелуем. И все погасло»(3).
Наши игры и игрушки такие, потому и мир, в котором преходится жить, такой. Везде памятники и могилы, и нам не дают забыть о времени двадцати миллионов смертей, и заставляют ждать повторения и едва ли не мечтать о нем.
Резко меняется темп и стиль повествования в момент начала «игры». Пытаясь сжечь нарисованный самолет, Каюров многократно расстреливает себя.
Конфликт между сознанием и подсознанием. В магическом лабиринте психики заключено множество фигур, обреченных быть тенями в мире вероятностей: не реализовавшиеся личности, не живущие, но существующие, они всегда противостоят осознающему себя. Развитие человека, то есть, самую жизнь, психоанализ связывает с этим противостоянием.
Получается, что умеренно-размеренный Каюров жил лишь тогда, когда умирал, заигравшись на тренажере.
Картина пятая. Шестидесятые
Две эпохи, разделенные столетием, «оттепель», очень относительная и просуществовавшая недолго.
О поколениях, вступивших в жизнь при мерцающих проблесках и оказавшихся в темноте, рассказ «Карьера в никуда».
«19 лет… я готов к трудностям и не боюсь их. Вы правы: жизнь отнюдь не гладка, есть и несправедливость, и пороки, недостатки, но разве борьба с ними — не достойный, не высший удел?»(3).
Начало хода маятника. Точный образ.
«23 года. А как-то все-таки странно: лучшие места получили совсем не самые способные и заметные из нас. Сколько обещающих юношей, блестящих умов, бьющих через край энергий — где ж они? влачат самые рядовые обязанности»(3).
Вновь «граница на замке», бататовая каша в иной социальной модификации. Антиотбор: квалифицированный труд достается лишь тем, кто с очевидностью не способен его выполнять. Как же иначе? Не то мир наполнится счастливыми людьми, которых не удержать в рабстве.
Требуя работу по способностям, ты противопоставляешь себя обществу, которое привычно рассматривает многие виды деятельности, как награду за примерное поведение и в связи с семидесятилетием. Прежде чем тебе предоставят возможность изменить мир, изволь пройти по ступеням карьеры.
«…добиваться, рвать, идти вперед, вверх… я в свои тридцать лет эгоист и нигилист законченный. Ни во что не верю, и кроме собственного блага и удовольствия ничего не желаю»(3).
Маятник останавливается. Навсегда. И начинается «путь наверх».
Эволюция Его Превосходительства и революционера Дмитриевского столетие спустя была повторена шестидесятниками.
Всегда они живут параллельно, новый чин одного оборачивается тюрьмой и ссылкой для другого; подписывая приговор, Его Превосходительство уничтожает себя. Связь образов сохраняется и в последней главе, где убитому соответствует мертвый.
Оба пути привели в тупик. Друзья-враги, противоположности, связанные общей судьбой, истратившие себя, не подарив и не испытав счастья.
Жалкая жизнь, утратившая право быть, и бессмысленная смерть. Идея, революционная карьера, террор, жертвы — в либеральное пореформенное время казнили убийц.
Я не могу быть справедливым к Дмитриевскому. Мы видели его «счастье». Мы видели, как победители занимали кресла Их Превосходительств, чтобы повторить «путь наверх». Мечтатели, которые своими и чужими жизнями мостили путь, опять проиграли.
Эталон утопического коммунизма хранит каинову печать. По-иному быть не могло: слишком он напоминает рай, а рай был придуман рабами и для рабов.
«За добро платили добром, потому что зла нигде не было. Военных преступников переработали на мирные нужды, а милитаристы перевоспитались и охраняли мир. У всех все было, поэтому никто ничего не воровал, и тем не менее все работали. Не дрались, не пили, не курили, не ругались, а врали только из гуманизма»(3).
Построенный «мир великой мечты» скучен невообразимо, и вот уже черный звездолет «Хана всему» бесчинствует во Вселенной.
Классическая утопия, порождение шестидесятых…
А если мир будущего не только сложен, не только прекрасен, но необычен и страшен? Страшен, потому что не является миром мечты рабов.
Потому что неустойчив, балансирует на грани катастрофы. Потому что это мир свободы, немыслимой без риска. Потому что он требует от человека гораздо большего, чем мир существующий.
Точка отсчета зафиксирована.
Рассказ кончается: Валерьянка находит в холодильнике ананас и шоколадный торт.
1. Из современной ирландской поэзии: Сб. Пер. с англ. — М.: Радуга, 1983.
2. Акутагава. Новеллы. — М.: Художественная литература, 1974.
3. Веллер М. Хочу в Париж: Сб. рассказов. — Рукопись.
4. Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. — «Новый мир», 1989, №№ 8-11.
5. Стенографический отчет о первой сессии Верховного Совета Союза ССР. (Заседание второе. 10 июня 1989 г.) — «Известия», 1989, № 163.
6. Соргин В. Интервью. — «Аргументы и факты», 1989, № 37.
7. Муравьев В. Предыстория. — В кн.: Толкиен Д. Р. Р. Хранители. М.: Радуга, 1988.
8. Оруэлл Д. 1984. — «Новый мир», 1989, №№ 2–4.
9. Лазарчук А. Опоздавшие к лету. — Рига.: Астрал, 1990.
«Бессмертные» в своем кругу
Послесловие к сборнику Бориса Штерна «Сказки Змея Горыныча», который должен был стать шестой книгой в серии «Новая фантастика», но, как и книга Веллера, издан не был. Впрочем, включенные в него произведения хорошо известны читателям по другим публикациям. А теперь они могут ознакомиться и с мыслями Сергея Переслегина по поводу центрального произведения сборника — повести «Записки Динозавра»
© Сергей Переслегин, 1994
Нет сомнения, что мне нередко случается говорить о вещах, которые гораздо лучше и правильнее излагались знатоками этих вопросов.
М. Монтень
Анахронизм: ажиотаж вокруг «звездных войн» благополучно закончился в восьмидесятых, когда в стране появились видеокассеты; рокеры, возможно, доживут до полета к Марсу, который американцы планируют на 2019 год, но название сменят по крайней мере трижды. Б. Штерн сознательно не хочет привязывать героев к определенной дате.
Он использует грамматическую форму настоящего продолженного времени: действие длится, и неизвестно, когда закончится. События, изображенные в «Записках динозавра», всегда происходят сегодня.
