Как и можно было предполагать, произошло гомерическое пьянство: в столовой на полу лежали «мертвые» тела хозяев и одного гостя; другие, с горем пополам, разъехались по домам. Вестовые с ужасом докладывали, что много посуды было побито, и еще хорошо, что не произошло чего‑либо худшего. После этого такие обеды больше не устраивались, так как наши признали себя побежденными. Пехотный капитан, который побил в пьянстве рекорд, обиделся на «моряков» и считал их «гордыми», так что между нами пробежал холодок, но на общую пользу, конечно, иначе эта дружба кончилась бы печально.
Когда японское начальство убедилось, что нас в городе принимают вполне миролюбиво, оно разрешило бывать в чайных домиках и ресторанах, что стало большим развлечением. Разумеется, все мы слыхали о гейшах и потому особенно ими интересовались. В Сендае чайные домики и их неизбежное прибавление – гейши, как и все, сохранило патриархальный отпечаток. Их не коснулся европейский дух, а следовательно, и испорченность нравов. Время в них проводилось вполне прилично, и хозяева строго следили, чтобы известные границы между гостями и гейшами не переходились.
Посещение чайного домика обычно сопровождалось известным церемониалом; после низких поклонов, присюсюкиваний и втягивания в себя воздуха, что являлось высшим выражением радушия и вежливости, гости провожались в одну из комнаток и усаживались на особых подушках на полу, покрытом циновками. Сейчас же подавался чай со сластями, саке (рисовая водка) и принимался заказ на дальнейшее меню, а также на приглашение гейш. Пока гонцы бегали за ними, гости пили чай и саке. Скоро появлялись и гейши – девушки‑подростки лет 12–14, и при них старшая, которой тоже было не слишком много лет (обычно не больше 16–18).
Они имели бумажные веера, а старшая музыкальный инструмент – нечто вроде двухструнной гитары – самсин. Войдя в комнату, согласно этикету все опускались на колени и кланялись до земли. Потом вставали, и начинались танцы под однообразную и незвучную музыку самсина. Эти танцы совершенно не походили на наши и заключались в принимании танцующими различных пластических поз. Движения были ритмичны, грациозны и спокойны. При этом важную роль играл веер. Каждый танец имел какой‑нибудь аллегорический смысл, конечно, нам совсем непонятный.
В общем все получалось живописно, и мы вначале с удовольствием любовались этими изящными куколками, но потом их танцы надоедали своим однообразием и холодностью. Гейши действительно были изящны в своих одеждах и замысловатых прическах и часто с хорошенькими личиками. В японской обстановке они прекрасно гармонировали с вышитыми ширмами, расписанными стенами, сервировкой и даже карликовым садиком перед домом. Однако легко было себе представить, как были бы они смешны в европейском платье в наших гостиных или на подмостках театра.
Вначале мы взаимно стеснялись, но уже после трех‑четырех раз завязались самые дружеские отношения: их приглашали к столу, угощали и старались болтать. При помощи гейш мы делали большие успехи в японском языке, и незаметно наш ограниченный запас слов сильно пополнился.
Наши гейши впервые видели европейцев, и наши рассказы о жизни в Европе им представлялись чудесами. Особенно странным казалось положение европейских женщин. Гейш очень интересовали вопросы по женской части: например, большие глаза у японцев считались верхом уродства. Как раз один наш офицер имел огромные синие глаза и в свое время в родных краях пользовался особенным успехом у дам, японки же его считали уродом и над ним потешались. Когда надоедали разговоры, устраивались в садике игры. Гейши по возрасту были детьми, и игры их увлекали, так что вместо танцев они охотно резвились. За беготней и разговорами время проходило незаметно, и все с большим сожалением расставались.
Скоро мы так привязались к этим маленьким существам с такими забавными именами: Тереко‑сан, Горо‑сан, Маско‑сан, Сакоко‑сан и еще всякие «сан», что без них скучали. Чуждые для нас японские имена переделали на русский лад, и они охотно на них отзывались. Конечно, в другой обстановке гейши едва ли бы нас так интересовали, но в нашем положении их общество доставляло много удовольствия. Незаметно некоторые даже начали ими увлекаться.
Первой жертвой был Е., и так как он на все всегда смотрел серьезно, то и тут решил жениться на Горо‑сан и увезти ее в Россию. Долго и много он объяснял ей свой план, но она только понимала, что придется ехать куда‑то далеко, и это ее страшно пугало. Кто‑то ей наговорил всяких ужасов про морозы, леса, диких зверей и т. д., так что Россия ей представлялась дикой и варварской страной. Поэтому сделаться женой русского ее мало прельщало, хотя она далеко не была очарована положением японской замужней женщины – бессловесной рабы. Тем не менее Е. не унывал и надеялся убедить.
Наша привязанность к гейшам объяснялась еще и тем, что с ними допускались только платонические отношения, и за этим строго все следили. Мы ведь были пленными – врагами, и японская женщина не могла сойтись с нами, не опозорив себя. Допускалось только целовать гейш. Японцы поцелуи считали чуть ли не игрой и в них толка не понимали. Гейши очень неохотно подчинялись нашей прихоти. Все же понемногу мы их приучили к этому: поцелуи они терпели, но не больше.
Вообще, гейши проявляли настоящий японский темперамент: холодный и расчетливый. Наибольшее впечатление произвело на них, когда Е. подарил своей «симпатии» золотые часики. Под общим натиском и другим пришлось сделать то же самое. После этого наши акции сразу высоко поднялись, и мы стали пользоваться особым расположением. Вообще, о щедрости и богатствах русских по городу распространялись целые легенды, и это всего лишь оттого, что мы изредка одаривали гейш деньгами и делали им скромные подарки. Наконец милость Микадо распространилась так далеко, что он даже разрешил нам посещать чайные домики в квартале проституток. Неизвестно, насколько эта «высокая» милость в действительности исходила от него, но наше начальство всякое послабление в режиме предписывало как «милость его величества микадо».
Каждый мало‑мальский большой город в Японии имеет специальный квартал проституток, где это занятие не считается позорным, а своего рода профессией. По вечерам такой квартал освещается бумажными фонарями, и каждый домик имеет открытую на улицу комнату с решеткой. В ней в парадных красивых кимоно рассаживаются обитательницы дома, для более удобного их выбора случайными гостями. Правда, нам разрешили там бывать только днем, и все было поставлено на чисто коммерческую ногу: приехал, заплатил и уехал. Но все же это была «милость» для пленных.
Еще мы любили в Сендае маленький ресторанчик против вокзала, замечательный тем, что в его садике стояли настоящие столики и стулья. Там можно было хорошо поесть и особенно вкусно готовили жареных перепелов. Но главный интерес заключался в том, чтобы оттуда наблюдать вокзал и мечтать, когда и мы сядем на поезд и уедем.
Японская молодежь увлекалась игрой в теннис, и нам тоже пришла удачная мысль попросить разрешение играть, что и было разрешено, и для этого предоставлены площадки во дворе одной школы, но до начала занятий. Потом же нам разрешил играть на своей площадке какой‑то местный меценат, у которого имелся отличный сад, да еще к тому же напротив нашего дома. Так что мы стали проводить там целые дни.
Так короталось время в плену, и все страшно тосковали по родине, откуда редко приходили вести. Писать разрешалось сколько угодно, также и получать письма, но каждое письмо тщательно переводилось на японский язык и прочитывалось начальством. Только после этого оно следовало по месту назначения. Уже не говоря о том, что путь до Петербурга письмо совершало с добрый месяц, но процедура перевода и цензурова‑ния занимала столько времени, что вести доходили не ранее двух с половиною месяцев. Как‑то мы получили подарки из России: образки от Императрицы Александры Федоровны, по куску кулича, превратившегося в камень за время долгого путешествия, немного табаку и сахару. Эти подарки нас очень растрогали, и японцы их выдавали самым добросовестным образом.
Каждое письмо с родины доставляло большое удовольствие не только получателю, но и другим, и все с жадностью расспрашивали, нет ли интересных вестей, и старались угадывать и читать между строк каждую незначительную фразу. Как‑то мы получили привет из далекой Либавы от наших друзей: четыре барышни снялись на одной фотографии и прислали по одной каждому из нас. Конечно, и мы сейчас же сделали то же самое и послали им. Эта фотография живо напомнила нашу жизнь в Либаве, с которой расстались всего семь – восемь месяцев, но казавшуюся такой далекой‑далекой.
Однажды мы наконец узнали, что мирный договор подписан. Война окончилась. Для нас кончался мучительный плен, безделье и оторванность. Подробности условий мира нам не были еще известны, но мы понимали, что они не могут быть приятными. Но в тот момент мы забывали о проигрыше войны и только и мечтали, как бы скорее вернуться на родину. С трудом удавалось сдерживать нетерпение, и все роптали на медленность эвакуации. Мир начал ощущаться и в Сендае: появились возвратившиеся с фронта войска. Город их встречал как победителей, очень торжественно: разукрашивался флагами и зеленью, толпы народа и учащихся стояли вдоль улиц. Настроение царило праздничное и приподнятое, и в эти дни нам было особенно тяжело показываться на улицах.
