Да, такой характер. Непростой. Но разве может быть простой характер у гения с затоптанной душой.
Анна Андреевна совсем сникла после повторного ареста сына в 1938 г. Стало постоянно болеть сердце. Она теперь всего и всех боялась. Ей казалось, что ее подслушивают, что за ней следят, что ждут только подходящего момента, чтобы с ней расправиться. Поэтому в предвоенные годы она никогда одна не выходила из дому, улицу (без сопровождающего) перейти была не в состоянии. «Улицу Анна Андреевна перешла, держась за мой рукав, – записала Лидия Чуковская, – вздрагивая и озираясь, хотя было пустовато». (Это в 1939 г.).
В те предвоенные годы Ахматова жила «завороженная застенком» (Л. Чуковская). Тех, кто делал вид, будто ничего такого нет, она «презирала» почти открыто. Они переставали для нее существовать, ибо были либо дураками, либо правоверными коммунистами. И те и другие не были людьми «ее круга». С ними она сразу и навсегда прекращала общение.
Но даже при таком «сложном» характере и вдрызг измотанных нервах у Ахматовой была масса друзей: душевно ей близких и просто заботливых, которые скрашивали ее одинокую жизнь, помогали в быту, поддерживали материально. Без друзей Ахматова просто бы не пережила всех отпущенных ей ударов судьбы. Да и стихи бы не сохранила. Ведь она, по большей части, даже записывать их боялась. Записывали друзья: она читала, они запоминали, приходили домой, записывали и прятали.
Тот, кто хоть раз попадал в ее магнетическое поле и не чувствовал себя подавленным его силой, старался не выпадать из него. Люди тянулись к ней, как иголки к магниту. Поэтому даже в самые тяжкие годы, когда все, кто не утратил «здравомыслия», делали вид, что с ней незнакомы, Ахматова не была одинока. Вместе с нею все ее невзгоды переносили друзья: Л. Чуковская, Э. Герштейн, Н. Ольшевская.
Ахматова никогда демонстративно не противостояла советской власти, она морально превосходила ее. В этом – ее сила. В этом же – гниль власти.
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью моей.
Единственное, что по-настоящему страшило Ахматову, особенно в годы «большого террора», – потеря рассудка. Л. Чуковская чувствовала этот постоянный страх у Анны Андреевны. Ей казалось, что Ахматова «постоянно, как заклинание, твердила про себя пушкинское: “Не дай мне Бог сойти с ума…” Ум ее был трезв, ясен, проницателен. И именно поэтому сознание ее было преисполнено ужасом перед действительностью (которую не постигали другие) и страхом перед возможной утратой своего рассудка».
Угнетала и убивала Ахматову не только страшная в своей несправедливой абсурдности судьба ее единственного сына, не только воздух сталинизма, которым ей приходилось дышать; ей было невыносимо, что она – поэт лишена возможности писать, печататься, читать свои сочинения людям. Ей было невыносимо читать то, что с удовольствием печатали советские издательства. Она понимала, что это дозволенное чтиво не просто опошляет и оглупляет великую русскую культуру, оно вытесняет из памяти читателя и ее, Ахматову. Она ошибалась, когда думала, что ее стали забывать. Нет. В 30-50-е годы ее не знали целые поколения советских людей.
Писатель И.М. Меттер верно подметил, что немота, на которую была обречена Ахматова, созданная искусственно, причем именно в годы, когда «белые стаи» ее стихов шли одна за другой, нескончаемым потоком, довела Анну Андреевну до того, что она могла иногда «показаться жалкой в своем стремлении поведать людям, навещавшим ее, что она не забыта читателями».
Определенная категория читателей ее не забывала никогда. В этом Ахматова не ошибалась. Ей не хотелось только думать, что число их неуклонно, как шагреневая кожа, сокращалось. Да и читать им, прямо скажем, было нечего. Изданные ранее сборники Ахматовой они знали наизусть. Новое в печать не пропускали. Так что вопрос о читателях по этим причинам был в те годы риторическим.
* * * * *
Впервые Ахматова решилась прочесть свои стихи на «баш-не» Вяч. Иванова. Шел 1910 год. Стихи эти не впечатлили ни хозяина «башни», ни Николая Гумилева. Гумилев не рекомендовал ей увлекаться сочинительством. «Ты такая гибкая. Лучше танцуй». – Такой совет он ей дал.
Прошел год. Гумилев успел побывать в экспедиционной поездке в Африке, а, вернувшись, вновь послушал новые стихи Анны. Мнение изменил: «Ты – поэт. Надо делать книгу».
Первый сборник Ахматовой «Вечер» вышел в издательстве «Цех поэтов» в 1912 г. В нем было 46 стихотворений, да и тираж крошечный – 300 экземпляров. Это был «пробный шар» – надо было познакомить читателя с новым именем.
В 1914 г. Ахматова в издательстве «Гиперборей» печатает свой второй сборник «Чётки». Его тираж уже 1000 экземпляров. Успех этой книги был оглушительным: до 1923 г. «Четки» переиздавались восемь раз, из них дважды – даже без уведомления автора, т.е. на «пиратский» манер.
В 1917 г. тот же «Гиперборей» издает третий сборник Ахматовой – «Белая стая». Его тираж 2000 экземпляров. До 1923 г. он будет трижды переиздан. Сама Ахматова очень любила и этот сборник и даже его название:
И стихов моих белая стая,
И очей моих синий пожар.
Затем вышла следующая, также небольшая книжка стихов, «Подорожник» (1921 г.). Тут же «Петрополис» выпустил еще один, ставший весьма популярным, сборник Ахматовой «Anno Domini MCMXXI» (В лето Господне 1921). Издание в 1922 г. повторили в Берлине.
Сборник оказался рубежным не столько даже в творчестве, сколько в поэтической жизни Ахматовой. Ибо именно после его издания началась активная газетно-журнальная травля автора. Сама она в 1961 г. вспоминала: «То, что там были стихи (в берлинском издании Anno Domini. – С.Р.), не напечатанные в СССР (тогда еще РСФСР. – С.Р.), стало одной третью моей вины, вызвавшей первое пост<ановление> обо мне (1925 г.); вторая треть – статья К. Чуковского “Две России (Ахматова и Маяковский)” *; третья треть – то, что я прочла на вечере “Русского совр<еменника>” (апрель 1924 г.) в зале Консерватории (Москва) “Новогоднюю балладу”. Она была напечатана в № 1 “Русского совр<еменника>” (без заглавия), и очень дружески ко мне расположенный Замятин с неожиданным раздражением сказал мне, показывая пачку <газетных> вырезок: “Вы нам весь номер испортили…”».
Это был лишь повод, зацепка. Когда подоспело время (ждать долго не пришлось), припомнили всё, и стихам Ахматовой дали «пролетарскую оценку».
А как еще совсем недавно было хорошо. Ее любили (она знала это), ее печатали, она была признанным лидером русской поэзии.
14 февраля 1922 г. к Ахматовой заглянул К. Чуковский. Сказал ей: «У вас теперь трудная должность – вы и Горький, и Толстой, и Леонид Андреев, и Игорь Северянин – все в одном лице, даже страшно.
И это верно: слава ее в полном расцвете: вчера Вольфила устраивала “Вечер” ее поэзии, а редакторы разных журналов то и дело звонят к ней – с утра до вечера: “Дайте хоть что-нибудь”». Еще запись в дневнике Чуковского, 26 марта того же года: «Мне… жаль эту трудно живущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе – и еле живет другим».
Напрасно жалел. В ту пору Ахматова была на вершине успеха, и надо было лишь радоваться вместе с ней. Тем более успех (точнее все же – официальное признание) оказался недолгим, зато времена, когда надо было действительно ей по-настоящему сочувствовать, были не за горами.
Иосиф Бродский в очерке «Скорбная муза» заметил, что в новейшей истории России не было страшнее 15 предвоенных лет, «не было чернее их и в жизни Ахматовой». Жуть той жизни, в которую были погружены все советские люди, наиболее пагубно отражалась на миросозерцании людей творческих, ибо их лишили своего голоса. Именно те годы увенчали музу Ахматовой «венком скорби. Смерть, ранее казавшаяся выходом из тупика страсти, стала обыденностью, не зависящей ни от каких страстей. Из поэтического образа смерть перешла в разряд прозы жизни».
Смертоносность тех лет проявилась, однако, не сразу. И не вдруг Ахматова превратилась в больную, издерганную женщину, вздрагивающую от любого стука и боящуюся каждого незнакомца.
Беды стали приходить исподволь, одна за другой и как бы нехотя разбивали до того вполне сносную жизнь Анны Андреевны.
В 1924-1925 гг. началась газетная травля. В общем-то еще и не травля, а так – проба пасквильных перьев. А.В. Луначарский как-то походя назвал ее одним из «рецидивов старой литературы». Ну и что? Шел нэп. В стране еще не запретили разговаривать, тем более наркомам. Кстати, были в ту пору у Ахматовой и защитники. Тогда это было еще безопасно.
Но недобрый знак она почувствовала безошибочно. Что ругают, так то не беда. Критика только добавляет славы. Но вот то, что все журналы, как будто сговорились, и дружно перестали печатать ее новые стихи, вот эта беда для поэта настоящая.
