ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
Проститутки, как святыню, на руках понесут
И покажут Богу в свое оправдание!
И Бог заплачет над моею книжкой!
Не слова – судороги, слипшиеся комом!
И неизбежная арлекинада, чтобы ею, как желтой кофтой, закутать горечь этого признания: —
И побежит по небу с моими стихами под мышкой,
И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым… [136]
До чего родные нам, русским, мотивы слышатся в этих сумбурных выкриках. И до чего характерно, что эти мотивы – подлинный документ наших нынешних дней, дней великой национальной исповеди, национального очищения…
Проповедую, мечась и стеня,
Сегодняшнего дня,
Кривогубый Заратустра, – [137]
провозглашает о себе поэт. И впрямь во многом напоминает он певца сверхчеловека с его орлом и змеей, тоже воспевавшего солнце и разбивавшего старые скрижали. Как и Ницше, Маяковский – религиозная натура, убившая Бога. Помните, как мечется «самый безобразный человек» в «Заратустре» – тот самый, который убил Бога и не находит себе места, тщетно стремясь заполнить смертную пустоту души?.. О это совсем не то, что атеист. У атеиста холодная кровь. Бог не мучит его всю жизнь. Он для него просто не существует – «предрассудок незрелого сознания». Атеист, проходя при народе Спасские ворота Кремля, непременно снимет шапку и даже, пожалуй, снисходительно перекрестится, – что ему? Но убийца Бога – ни за что… Еще крепче на лоб нахлобучит он шапку и примет вид дерзкий, вызывающий: – «видите, вот иду, и, гордый, бросаю вызов, да, да, ненавижу, не принимаю, не принимаю, не хочу, отстаньте, не мучь меня, сгинь, пропади», – и, задыхаясь, прохрипит из последних сил:
Крыластые прохвосты!..
Жмитесь в раю!..
Ерошьте крылышки в испуганной тряске!..
Я тебя, пропахший ладаном, раскрою
Отсюда до Аляски!.. [138]
Атеист отрицает по Дарвину, и спокоен равнодушным безразличием. Убийца Бога, как некий дух, «верует и трепещет». Дарвин – ничто для него, как и все эти «выдумки Брэма» или «измышление досужих ботаников». Потому-то и нет места спокойствию в его душе…
И опять-таки как много тут русского, при всей всечеловечности этого типа! Недаром же Ницше так плохо понят на Западе и так близок нам. Не даром же сам он был поклонником Достоевского…
Недаром с обычной своей художественной тонкостью взора пишет В.О. Ключевский о русском интеллигенте еще екатерининского времени: – «Потеряв своего Бога, заурядный русский вольтерьянец не просто уходил из его храма, как человек, ставший в нем лишним, а, подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать и перепачкать…» Наверное, с радостью ухватился бы этот буян за современный призыв:
Перья линяющих ангелов
Бросим любимым на шляпы…
…Кто из них ближе Богу – атеист, или озлобленный бунтарь, «самый безобразный человек», убивший Бога?..
Кто из них ближе Богу – корректный ли прогрессист Запада, снимающий шапку перед «историческим преданием», – или исступленный революционер безумной России?..
Бог свергнут, – но что же вместо Него? Природа духа, как и природа физиков, не терпят пустоты, и религиозная душа спешит воздвигнуть новые алтари. Гениальная в отрицании, она сумела дойти до конца и не устрашились стальные сердца традиционных застав…
Так что же вместо слинявших ангелов и ощипанного убитого Бога? – И снова дыхание Достоевского нас обжигает: «если нет Бога, то я – Бог…»
Довольно пророков
Мы все – Назареи!..
…Мы сами себе – и Христос, и Спаситель!
Мы сами – Христос.
Мы сами – Спаситель.
Они чувствуют, эти люди, сияние вокруг своих голов, и одной лишь волей своею в перл создания возводят себя, – «разносчики новой эры, в небеса шарахающие железобетон».
Жилы и мускулы – молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы
Каждый
Держим в своей пятерне
Миров приводные ремни. [139]
Как у древнего Святогора или Микулы, «силушка живчиком переливается» по жилам их душ, и, упоенные рожденной безбрежностью, «небу объявив озлобленную стачку», зажигают они свечи перед самими собой.
Мы – чудотворцы,
Копай, долби, пили, буравь!..
…Верую
Величию сердца человечьего… [140]
«Бунта вечного дух непреклонный» вселяется в них, каждый из них ощущает в себе его веяние, возбуждающее, закаляющее. Завороженные его напутствием, оглушающим маршем шествуют они во имя свое:
Довольно жить законом,
Данным Адамом и Евой.
Клячу историю загоним.
Левой!
Левой!
Левой!
…Там,
За горами горя,
Солнечный край непочатый.
За голод,
За мора море
Шаг миллионный печатай.
…Грудью вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?!
Левой!
Левой!
Левой! [141]
О, это старое дерзание, давнее, как мир. Какой тут «футуризм» (по содержанию чувства и мысли), раз еще первый человек ощутил его в своей душе! – «Будьте, как боги»…
Седая, длинная традиция люциферианства – от соблазна змея и Вавилонской башни до Штирнера, Фейербаха, Ницше. «Человекобожество» Достоевского… Но только все это вдруг облеклось в плоть и кровь, разлилось в ширь бесконечную, стало потрясающим фактом, в масштабе всемирно-историческом. Вот почему и голос нового поэта звучит неслыханным полнозвучием, подобно грохоту камней, низвергаемых титанами.
«Разбейте, разбейте, братья мои, старые скрижали» – взывал одинокий Ницше. Теперь завет этот словно становится явью, теперь сама эпоха насквозь пропитывается им, и гремит он трубными раскатами – «чтобы грохот был, чтоб гром»… Сокрушаются ветхие скрижали, вершится творческое перерождение мира, начинающееся бунтом и вызовом самоутверждения, древними стрелами Люцифера. В глубине, в непреклонности бунта – порука его жизненности и грядущей оправданности. И в борьбе своей с Богом новый человек, как когда-то Иаков, жутко близок к Нему…
Но во что превращается это человекобожеское бунтарство, убившее Бога и на первых порах обожествляющее себя?
В соответствии с духом века Люцифер одевается в одежды земного рая, пышно расшитые всевозможным материализмом. Красками плоти расцвечивается каждое движение, и титанический бунт превращается в порыв материи, торжествующей победу. Праздник тела, мяса…
Среди тонконогих, жидких кровью,
Трудом поворачивая шею бычью,
На сытый праздник тучному здоровью
Людей из
