И тут как гаркнет народ в сто глоток: «Молодца!» и «Ай, браво!», и только тогда я заметил, что берега реки кишмя кишат народом. Вот только одно не давало мне покоя, пока я сжимал ногами не на шутку разыгравшийся бочонок: выдержат ли обручи? «Ободки, милые, — взмолился я, — держитесь уж, родные мои, спасайте меня!»
Молиться-то я молился, но одновременно и ногами работал. Только бочонок к берегу устремится, я вытягиваю ноги, и не бочка ударяется об камни, а я отталкиваюсь от валунов, и мы снова в воде. Наконец принесли верёвки и закинули их в бурлящие волны. Одну я привязал к бочке, а другой обвязался сам, не без этого, и только тогда подал голос:
— Тяни-и-и!
Вытянули бочку. А вслед за ней и меня. Ноги мои разбиты в кровь. Кожа на коленках ободрана. Выдали мне штаны, сел я на мула и прямой дорогой в Хамбардере. Один человек ведёт мула за узду, я как ходжа восседаю, а вокруг меня процессия из молодых да старых — конца ей не видно. Следом и бочонок катят. Докатили до ворот мечети и объявили:
— Отныне она будет принадлежать селу, тут будет стоять!
Спрашивают у меня, согласен ли я.
— Согласен, отчего ж мне быть не согласным, но только при одном условии: пусть на неё взберётся Кара Сульо и три раза перед всеми собравшимися прокричит, что деревянные обручи лучше.
Залез Кара Сульо и не только крикнул, но и от себя добавил:
— Односельчане, стар и млад, если мастер за дело возьмётся, то деревянные обручи самые лучшие! С деревянными обручами ничто не сравнится!
Заплатили мне за бочку, а сверху ещё шерсти, мёда и воска дали, в трёх поклажах всего не уместилось, — и это за какой-то там жалкий бочонок! Как увидел меня отец с поклажей, да в чужих шароварах, глаза у него стали что медный пятак.
Потом потянулись ко мне страждущие, бочки расходились, как тёплые пирожки, я развернулся, встал на ноги, но надоели мне барыши. Старые мастера обходили живую очередь и тянулись ко мне, а в мои времена в том краю-то мастеров было вдоволь — сто двадцать, а то и того больше!
Сто двадцать, но ведь никто не ездил верхом на бешеной бочке в Хамбардере и не стриг ходжу.
Перевела Мария БОРИСОВА
1 Ока — турецкая мера веса, равная 1247 г, а также турецкая мера жидкостей в 1,281 л. Использовалась
в Румынии, Сербии, Болгарии, Египте.
2 Помаки — бытовое название болгар-мусульман.
Рукопожатие
Магический фонарь
ЭССЕ
Окончание. Начало в выпуске № 3
Богомил РАЙНОВ
…Однажды в полусне, а в полусне хуже всего, так как не знаешь, сон ли это или явь, и это беспокоит тебя, вижу я себя на обычном месте за кафедрой на лекции по истории, а студенты уже на своих местах, уставились на меня, будто спрашивают, отчего медлю, и я тоже не пойму, отчего медлю, и внезапно понимаю, что не помню темы, и такой ужас охватывает меня, что струйки ледяного пота предательски ползут по спине, но вовремя вижу перед собой на кафедре свои записи, где наверняка на полях карандашом отмечено, на чём мы остановились в прошлый раз, и я начинаю рыться в листах, но это целый ворох листов с бесчисленными отметками, проставленными за все эти годы, так что совсем не легко найти новый знак и понять, о чём же мы говорили, и я совершенно поглощён своими бумагами, а студенты, потеряв всякий интерес ко мне, вполголоса разговаривают между собой, вообще всё вроде бы в порядке, но вдруг какой-то тощий юноша в протёртых джинсах и рубашке в белую и синюю полоску поднимается посреди зала.
— Мы уходим…
— Как так уходите? — пытаюсь возразить я. — Лекция только начинается.
— Какая лекция? — спрашивает парень, словно не понимая, где находится.
— Как какая лекция? — повторяю укорительно, лишь бы выкроить немного времени, чтобы вспомнить тему. — Будем говорить… будем говорить…
— …О Рембрандте, — услужливо подсказывает сидящая в первом ряду девушка, из аккуратных, что всегда всё записывают.
— Именно, — киваю я. — Будем говорить о Рембрандте.
Но вокруг парня в рубашке в синюю и белую полоску уже образовалась группа, и кто-то недовольно бурчит:
— Рембрандт… Гойя… Прошлогодний снег…
— Да как «прошлогодний снег»?! — Меня раздражает не столько наглость выступающего, сколько то, что от этой говорильни я совершенно потерял голос и слова мои едва слышны.
Собираюсь с силами, чтобы крикнуть, но напряжение ни к чему не приводит, и мой крик едва уловим:
— Прошлогодний снег… Ладно, только вот я тут принёс кое-какие новые данные…
— …О прошлогоднем снеге? — спрашивает девушка с первого ряда, уже готовая записывать.
— Да, именно: новые данные о прошлогоднем снеге, — киваю я, доставая записи.
Киваю в спокойной уверенности. Педагогический фокус, только и всего. Если сам не уверен в себе, как же тебе поверят другие?
Фокус, однако, не производит ожидаемого эффекта. Пока я роюсь в записках, некоторые студенты в первых рядах тоже поднимаются с мест.
— Лекция закончилась, — невозмутимо заявляет тот, в полосатой рубашке.
Теперь уже все повставали и, совершенно не обращая на меня внимания, отправляются к выходу. Последней поднимается и девушка, та самая, аккуратная, с первого ряда.
Зал опустел. Этот зал всегда был самым большим в академии, но он выглядит пугающе большим сейчас, когда я совсем один, огромный, пустой и холодный, с этими голыми стенами, серый цвет которых навевает мировую скорбь. Вдобавок ко всему вечереет. Дальние углы уже тонут во мраке, и я уже почти собрал все листы, когда вдруг вижу отца, медленно выступающего из мрака.
— Ты куда? — спрашивает он своим тихим голосом.
— Лекция закончилась, — отвечаю неловко.
— Что значит закончилась? — приподнимает брови отец. — Ты же ещё ничего не сказал.
Оказывается, он всё это время был в аудитории, осеняет меня. Странно, как это я его не заметил.
— И давно ты здесь? — спрашиваю.
— Где же мне быть! И мама тоже здесь.
Она действительно здесь. Как же я её сразу не разглядел!? Только теперь вижу, как она выходит из мрака и приближается к отцу. Вижу, как оба подходят совсем близко и усаживаются в первом ряду.
Только этого мне не хватало, успеваю подумать. О чём им говорить, этим двоим? Что ни скажи, будет полным провалом. Перед Старым — куда ни шло, он привык к моим провалам. Но бедная моя мама никогда не слышала моих выступлений и всегда воображала, что из меня выйдет бог знает что. Не то чтобы и она не посещала меня, но это бывало вне стен этого холодного зала, чаще всего во сне, как правило, перед рассветом. Тогда меня словно охватывало некое светлое и синее сияние, синее, да, вот только существует около пятидесяти оттенков синего, и все они могут звучать как пятьсот, тогда как это синее звучит всегда одинаково, жизнерадостно и чисто, как небо в горах, небо над тёмными соснами, весной или осенью, когда выглядит самым синим и бездонным.
Может быть, потому, что такими синими были её глаза. А может, потому, что синий был её цветом. Каждый приходит в этот мир со своим цветом, этот цвет витает вокруг него постоянно, а синий был её цветом, и почти единственным её украшением были бирюзовые серьги, похожие на большие тяжёлые слезинки, правда, они были не такими уж синими, а скорее зеленоватыми, и однажды я слышал, как соседка сказала: «Бирюзовые? Так ведь бирюза синяя», на что мать спокойно ответила: «Есть всякие разновидности бирюзы», — и надо было, чтобы прошло более полувека, пока я понял, что у бирюзы есть много разновидностей и что зелёная самая дешёвая.
А после соседка спросила: «Неужели только эти серьги и привезла из Парижа?», на что мать только лишь кивнула, и я, хоть и был маленьким, ощутил неловкость за неё, и она, видимо, поняла это, потому что после того, как соседка ушла, стала рассказывать мне легенду о Корнелии, матери братьев Гракх, точнее, как какая-то подруга пожелала рассмотреть сокровища Корнелии, а Корнелия привела её к себе домой, указала на своих двух мальчиков и сказала: «Вот они, мои сокровища».
Мы для неё были сокровищем. Бедная моя мама.
И вот теперь они оба сидят в первом ряду и ждут моей лекции. Когда-то очень давно, когда я был совсем маленьким, а зал казался мне ещё больше, я также усаживался в первом ряду. Тогда мама приводила меня сюда на воскресные сказки* отца, и, чтобы оставить лучшие места для гостей, мы, как свои люди, располагались в первом ряду, откуда диапозитивы было видно хуже всего. Потом мама умерла, и я потерял всякий интерес к сказкам. Я и раньше-то ходил туда только потому, что мне было хорошо сидеть рядом с мамой, держать её за руку и ощущать, с каким вниманием она следит за каждым словом отца.
