поэзии, включенной в парадигму различных “исполнений” другого типа (песни, стендап, танец и т. д.)»?
По сути это – всё то же фольклорное бытование, старое и доброе. «И снова скальд чужую песню сложит, / И как свою ее произнесет». Любительское, перформативное, фактически анонимное. Собственно, Вежлян обо всем этом пишет [157], только слово «фольклор» не употребляет. Предпочитает называть это «новой поэтической культурой».
Но может, новым является стирание грани между «производителем» и «потребителем» стихов, как пишет Вежлян?
В плане восприятия поэзии этой грани, собственно, никогда и не существовало. Это и подразумевалось под тем, что чтение поэзии – особый вид чтения. Не сопоставимый с пассивным сглатыванием информации. Пусть даже «художественной».
И поэты – думающие – это всегда понимали.
«Чтение – прежде всего – сотворчество. Если читатель лишен воображения, ни одна книга не устоит», – писала Цветаева. «…Стихотворение – не монолог, но разговор писателя с читателем… И в момент этого разговора писатель равен читателю, как, впрочем, и наоборот». Это уже Бродский, «Нобелевская речь».
Да, поэзия вся держится на мгновенном читательском отклике, отзыве. Который, однако, поэт не может – и не должен – предугадать. И тем более – путать с россыпью улыбающихся виртуальных рожиц (или отсутствием оных).
Если же под стиранием грани между стихотворцем и читателем понимать то, что читатель сам становится стихотворцем, «сам-себе-режиссером», то и это не ново. Любое массовое, фольклорное творчество всегда на этом держалось. Самодеятельный стихотворец, сочиняющий что-то вроде: «Я помню чудное мгновенье; / С тобой ходили мы гулять…» или «В одну квартиру он ворвался, / На комиссара там нарвался, / С печальным шумом обнажался / И на Горохову попал…» [158] – по сути не сильно отличается от любого носителя песенного или литературного фольклора, добавляющего при его воспроизведении «что-то свое». Например, по-своему рассказывающего бородатый анекдот. Или переиначивающего «от себя» слова или мелодию известной песни.
По тому же принципу родятся стихи и у нынешних звезд фольклорной поэзии. Например, у Ах Астаховой. «Я теперь ничего не ищу…» (привет хрестоматийно-фетовскому «Я тебе ничего не скажу…»).
И так далее. «Слушайте, если хотите…»
Нет, что-то новое в нынешнем молодежном фольклорном стихописании (и стихочитании), безусловно, есть. Использование социальных сетей, например. Бо́льшая субкультурная замкнутость, отсутствие интереса к профессиональной поэзии – либо очень незначительная степень такового.
В остальном нынешняя «новая поэтическая культура» – это далеко не новое и не такое уж поэтическое… хотел написать «бескультурье», но подумал, что это будет слишком резко и несправедливо. Скажем так – простительное невежество. Чем-то напоминающее невежество молодых любителей поэзии конца 50-х – начала 60-х. Которые были готовы зачитываться (вот тут этот глагол уместен) и заслушиваться не только Евтушенко – он был всё же профессионалом, – но и «евтушенками» помельче, местного, порой любительского розлива. И это было объяснимо и простительно. «Молодежь вовсе не знакома, по вине Сталина, с русской поэзией XX века», как писал тогда Шаламов [159].
Сегодня ситуация в чем-то близкая. Разве что на смену стадионам, где тысячи молодых людей слушали стоящего «в эстрадных софитах» поэта, пришли виртуальные стадионы, где эти самые тысячи читают, поют, тараторят стихи друг другу.
Да и причина незнакомства с серьезной современной поэзией сегодня диаметрально противоположная. Цензура замалчивания сменилась цензурой забалтывания. И этот новый вид цензуры не является результатом целенаправленной идеологической политики. Такова сама природа популистских режимов, возникших в последние лет двадцать на постсоветском пространстве, да и на Западе (в берлускониевской Италии, в США при Трампе). Того, что Умберто Эко назвал «медийным деспотизмом» (despotismo mediatico) [160]. Манипулирование массовым сознанием не через блокирование информации (разве что незначительное), а, напротив, через ее избыточность. То, каким образом эта избыточность (и вызываемая ею дезориентация) используется для манипулирования, – уже другой разговор. К нашей теме прямого отношения не имеющий.
Главное, избыточность поэтических текстов двадцатого и начала нынешнего века вызывает близкий эффект дезориентации. Особенно у молодых читателей, которых школьная программа едва успевает обучить элементарной навигации хотя бы в доброй старой классике.
С одной стороны – собственно, ничего. «Let him play his music», как говорил шекспировский Полоний; или, в переводе Пастернака: «А впрочем, вольным воля, спасенным рай». Фольклорная или любительская поэзия существовала всегда; сегодня ее стало просто чуть больше. Те самые добавившиеся пять-шесть процентов, которыми нас радуют опросы. Пусть себе растут и дальше – и «все вот эти тусовки поэтические», посещаемые энергичными юнцами и юницами, и чинные вечера поэзии из серии «Под сенью бабушек в цвету»… Может, в какой-то момент количество перейдет в качество.
С другой стороны, само собой (как учит второй закон термодинамики) перейти что-то может только в хаос и тепловую смерть.
Разумеется, кроме потребителей фольклорной поэзии есть другие. Прежде всего, сам поэтический цех – кодекс профессионализма пока еще требует некоторого интереса к тому, что пишут коллеги, – хотя этот интерес всё более сужается.
Есть филологи и литературоведы (чаще всего – те же стихотворцы). Но все они из тех, кто читает современную поэзию, так сказать, «по работе».
Проблема в другом читателе. В том, кто, с одной стороны, не относится к «цеху», с другой – не является ее случайным потребителем либо самодеятельным «производителем».
Кто читает, любит и стремится понять серьезную современную поэзию не «по работе» и не только ради удовольствия. А чтобы что-то понять о себе и о меняющемся мире, о своем месте в нем. Что, конечно, не исключает непосредственного удовольствия от чтения.
Есть точка зрения, что такой настоящий читатель поэзии сам возникнет и сам найдет своего поэта. В одном из самых первых номеров «Ариона» был напечатан диалог Алексея Алёхина и Сергея Гандлевского «Поэтический ландшафт эпохи голоцена» («Арион». 1994. № 4). Поиронизировав на тему филологизации читательского восприятия поэзии [161], собеседники переходят к вопросу о количестве ее настоящих читателей.
«У меня очень давно сложился некий круг людей, – замечает Гандлевский, – чье мнение для меня значимо, и он остается прежним… Одна из самых страшных бед, какие могут случиться с поэтом, это пойти на поводу у читателя… Это, возможно, плохо звучит, но надо стоять, как для тебя естественно, пусть даже и спиной к читателю. Следует серьезней относиться к себе – только тогда читатель сам забежит и заглянет тебе в лицо».
Всё это так – хотя и четверть века прошло, и число читателей, готовых «забежать и заглянуть», сократилось в разы… Пусть даже внешне это где-то противоречит сказанному выше о равенстве поэта и читателя.
