— Борис Абрамович, а вы когда-нибудь писали что-нибудь или рисовали или все это относится к политике?
— Нет-нет, я ничего не писал, кроме стихов… иногда. Давно уже не писал. А вообще творчество — это последовательность нескольких важных компонент: первая компонента (самая главная) — это ощущение, вторая компонента — это возможность понимать свои ощущения, третья компонента — это возможность описывать свои ощущения словами. При этом часто случается, что второй компоненты
нет вообще (некоторые опускают понимание и сразу могут описывать свои ощущения) или у кого-то она есть (и тогда они проходят и через понимание, и через описание этого понимания). И наконец, четвертая важная компонента — возможность описать так, чтоб другие ощутили то, что ты ощущаешь. Вот такая цепочка. Я, например, знаю абсолютно гениальных актеров, которых я разделяю на два класса: есть актеры глупые, но они гениальные, потому что они точно передают ощущение, а вот если с ними говоришь о чем-то еще, они никогда не объяснят, почему они так ощущают. А есть другие, которые описывают, как они это понимают… Так вот Ланде смог не только мне все это описать и объяснить, но и сделать так, что я все это начал ощущать.
И был еще третий учитель, он меня научил злу. Не то чтобы научил, а просто примерно показал, что такое подлость, предательство. Это случилось уже в совершенно зрелом возрасте, когда я уже стал заниматься бизнесом… Я не хочу называть его фамилию. Но тем не менее благодаря ему я и это тоже узнал.
— Вы научились противостоять злу?
— Нет, я просто узнал, что такое существует.
— Но ведь каждый раз зло проявляет себя по-новому?
— Нет, абсолютно одинаково. Я, к сожалению, плохо разбираюсь в людях, поэтому не умею распознавать заранее, кто несет в себе подлость, предательство. Но постольку, поскольку я до сих пор еще не слишком старый и есть еще силы, меня это не слишком смущает…
— А вы забываете предательства, своих врагов? В «Московском комсомольце » как-то писали, что вы храните список ваших врагов.
— Я абсолютно не злопамятен. Меня часто в этом упрекают мои партнеры и иногда даже близкие…
Вообще все мои Учителя — люди, которые меня научили Добру,
— были намного старше меня. Только один, тот, который научил меня злу, был моего возраста. Но это тоже интересно (смеется).
— Это как-то связано с поколениями?
— Нет, конечно, это абсолютно случайное совпадение.
Но вот мы наконец дошли и до вопроса, который вы мне не задали,
— «кто же самый главный Учитель?» И я хочу сказать, что для меня самый главный Учитель — это, безусловно, Иисус Христос.
Если человек однажды почувствовал в себе что-то, что сложно объяснить рационально, а потом прочитал Библию, а некоторым это удалось сделать в раннем возрасте, то понятно, что после этого почти неинтересно все, что читаешь, с точки зрения знания. Конеч-
но, интересно читать с точки зрения звука, языка, точно так же, как интересно слушать Моцарта, Баха, Бэнера. Это просто разная музыка, ощущения, точно не знания. Но когда все эти ощущения переведены в знания и опять эти знания сразу переводятся в ощущения, то становится скучно читать все остальное.
— Вы пережили мистический опыт или пришли в религию через культурные ценности?
— Я думаю, что скорее второе… Сыграла роль та аура, среда, которая меня всю жизнь сопровождала, с раннего детства. И природа, и люди, и книги — все это концентрировалось, а потом превратилось в некоторый оптимум. Если теперь начинать задумываться «а почему так?», конечно, все можно объяснить — вот это прочитал, и вот это, и это, этих встретил, этих и этих, а потом все это интегрировалось… но не знаю… Это случилось не в один момент. Это долгий процесс, в течение какого-то времени абсолютно подсознательный, а где-то лет с 30 уже достаточно ощутимый, но сложно формулируемый.
— Вы чувствовали тягу именно к православию?
— Я думаю, нет. Это было формирование ментальных ценностей. А постольку, поскольку я в России и мне все это нравится — и эти купола, и… я, может быть, смело скажу… этот лубок… В православии открытость чувств больше, чем в других религиях. А поскольку я сказал, что я плохо ощущаю людей, то мне открытость чувств интереснее, доступнее, чем символы. Последние два года я живу на Западе и хожу в церковь (иногда и в католическую церковь, но не для того, чтобы исповедоваться или молиться, а просто чтобы отдохнуть). И… я действительно по-другому стал ощущать эту веру. Католичество сильно по чувствам отличается от православия. Но я нахожу, что для меня лично в православии есть достоинства, которых нет в католичестве. Я думаю, что в основе моего предпочтения лежат глубокие культурологические аспекты: и образы людей, и литература, и природа… Может быть, еще и то, что я себя всегда очень комфортно чувствую среди русских, по существу православных, постольку, поскольку в России православие и национальность почти идентичные понятия.
— Борис Абрамович, получается, что православие для вас — символ определенных культурных и этических норм, стиль жизни, но ведь это прежде всего путь личного спасения, связь с Богом…
— Вы знаете, над всеми этими дополнительными аспектами я стал задумываться уже тогда, когда принял православие. И это для меня вопрос чисто теоретический, который меня, конечно, интересует. Я
абсолютно понимаю отличие веры, которая позволяет общаться с Богом напрямую, и веры, которая требует посредника между тобой и Богом. И тем не менее я считаю, что это не исключает самого главного, что составляет смысл христианства, и не только христианства,
— это особая ответственность в восприятии добровольно принимаемых ограничений. В «Манифесте российского либерализма» я постарался сформулировать свое понимание идеи веры. Вера — это признание и добровольное приятие ограничений, что достижимо только в пределе и недостижимо в жизни одного человека.
— Но разве, не будучи религиозным человеком, будучи агностиком, это невозможно?
— Конечно возможно, поскольку в конечном счете именно эти ограничения и были трансформированы в морально-этические нормы советских людей. Но именно эти же ограничения, не какие-либо другие. Десять заповедей, которые Моисей услышал от Бога, те же самые, о которых говорил Иисус Христос, но совершенно в другом гносеологическом аспекте. Мир до представления о том, что Бог един, и после. С моей точки зрения, самым главным философским завоеванием, самой главной философской мыслью человечества является понимание того, что Бог един. Именно это представление и позволяет говорить о единых законах, которые правят миром. Например, в язычестве есть бог воды, бог луны, бог солнца — значит, есть отдельные законы для воды, отдельные законы для солнца, поэтому нет места никакому научному знанию. И только понимание того, что Бог един, и позволило жить в сегодняшнем мире, понимание, что одни и те же законы правят миром в целом. Моисей обучал десяти заповедям своих людей, а Иисус Христос говорил о том, что мы с ними рождаемся, а не узнаем после. Это как биология до Менделя и после него. До Менделя передаваемые признаки считались приобретаемыми, а после Менделя это уже рассматривалось как структура наследственности. Вот и мы теперь, можно сказать, рождаемся с геном веры. Он может проявляться или не проявляться,
— это другой вопрос. Но мы с этим рождаемся, рождаемся, чтобы не убивать, не красть. Мы несем это в себе, этому не нужно учить. Это часть нас.
— Любая религия запрещает убийство, но история человечества — это история войн.
— Тем не менее потом наступает покаяние. Все человечество — это единый организм и в пространстве, и во времени. И то, что отдельные элементы этого организма грешат, не является еще опроверже-
нием основ. А ровно наоборот. Ведь мы пришли сюда, чтобы страдать. А почему страдать? Мы ведь несовершенны, и мы вынуждены совершенствоваться. Я уверен, что не было бы никакого счастья без страдания. И поэтому (мне не хочется называть это слово в контексте того, что мы с вами обсуждаем), но, к сожалению, тут все логично. Потому что рациональное и эмоциональное — это два разных мира. Вот я, например, ощущаю, что я не могу объяснить, почему я не хочу убивать… почему я не хочу красть… я только ощущаю, что это не по мне. Другое дело, что, может быть, с точки зрения других, я не следую этому. Но для себя я всегда имею объяснение, а это для меня самое главное, поскольку я считаю, что все, что мы делаем в жизни, — все! все без исключения, — мы делаем для себя. А хорошо от этого другим или плохо — это уже следствие. И поэтому, когда мы говорим «я это делаю для ребенка», — это полная чушь. Человек все равно все делает для себя. Я так делаю потому, что я понимаю, что по-другому я поступить не могу, поскольку если я поступлю по-другому, мне будет плохо. И конечно, если сегодня мне скажут: «ты или твой ребенок пойдет на эшафот», я ни одной секунды не задумываясь скажу: «конечно же, я». Я должен пойти на эшафот потому, что если я поступлю иначе, после этого мне не жизнь. Получается, что опять я думаю прежде всего о себе. Другое дело, что часто, думая о себе и совершая что-то во благо собственное, мы одновременно совершаем это во благо других. И от этого тоже мы можем получать либо удовлетворение, либо наоборот. Плохой человек печалится, если кому-то доставил удовольствие. Но тем не менее опять — все это только через себя.
