Думается, Достоевский прежде всего спросил бы Лакшина: «Милостивый государь Владимир Яковлевич! Ответьте мне как дворянин дворянину, почему вы говорите о готовности Солженицына к „самосожжению“, когда он-то вел речь о готовности пожертвовать не собой, а детьми, т.е. о „детосожжении“, о „сыносожжении“?» Что на это ответил бы Владимир Яковлевич, мы не знаем. Затем Достоевский, пожалуй, спросил бы самого Солженицына: «Батюшка Александр Исаевич! Между нами, гениями, говоря, отчего вы с супругой были столь решительно готовы пожертвовать детьми, когда более пристало тут выказать готовность пожертвовать своей собственной жизнью, а не жизнью другого?» Дружные супруги, возможно, ответили бы в один голос так: «А потому, господин Достоевский, мы говорили о жизни детей, что дети для нас дороже собственной жизни. Имелось в виду, молча подразумевалось, что уж за своей-то жизнью мы и вовсе не постоим». — «Но отчего же молча? — спросил бы Федор Михайлович. — Гласность в таком вопросе не помешала бы».
Видя непреклонность четы Солженицыных в столь ужасном решении, великий писатель, конечно, постарался бы путем их расспросов выяснить, а как, каким образом, откуда, с какого боку жизни детей непреклонных супругов могла угрожать смертельная опасность в связи с публикацией «ГУЛага». Что — отняли бы страшные люди у нобелевского лауреата детишек и объявили бы ему: «Не смей печатать „ГУЛаг“! Не то и Степку твоего и Ермолашку тотчас по выходе сигнального экземпляра пропустим через мясорубку» — так, что ли? Солженицын с супругой, конечно, ответили бы не колеблясь: «Да, да! именно через мясорубку!» Но Лакшин-то, критик и литературовед, должен же знать, что Достоевского на мякине не проведешь.
Возможно, великий писатель сказал бы еще и так: «Вот вы, Владимир Яковлевич, знаете Александра Исаевича много лет, считали его близким себе человеком. Известен ли вам хоть один случай, когда бы он пожертвовал чем-нибудь дорогим для себя?» Все за то, что Лакшин ответил бы: «Нет, не знаю». — «Ах, не знаете! — воскликнул бы Федор Михайлович. — Ну, а знаете ли вы, что есть люди, которые ради красного слова не жалеют ни мать, ни отца, ни малых детушек?» — «Да, эту поговорку мы проходили по фольклору еще на первом курсе». — «В этом-то, сударь, и вся штука-с!» — заключил бы классик.
С присущей ему основательностью докопался бы Достоевский и до того, что первый сын, Ермолай, родился у Солженицыных в феврале 1970 года, а второй, Степан, в сентябре 1972-го. Следовательно, когда Солженицын писал свой «Архипелаг», когда в мае 1968 года закончил его, когда вскоре переправил рукопись во Францию, в антисоветское издательство, и тем самым проблема публикации оказалась надежно решенной, когда в конце 1969-го уже хотел издать, но почему-то передумал и перенес на более поздний срок, — когда все происходило, детей у него — вы слышите, граждане? — детей у него в отличие от Авраама не было, просто-напросто не было. И поэтому при всей его сверхчеловеческой готовности пожертвовать он никем не мог. Правда, у жены был сын от прежнего брака. Выходит, Солженицын выражал решительную готовность пожертвовать пасынком… Вот так Авраам Исаакович… Между прочим, пасынок вскоре и умер…
XIII. ВНУК ДЕДУШКИ СЕМЕНА: «ГРАНИЦЫ НЕ НАРУШАТЬ!»
Совершив 12 февраля 1974 года беспосадочный и бесплатный перелет Москва — Франкфурт-на-Майне, Солженицын несколько неожиданно для себя оказался в ФРГ, где и пробыл недолгое время. Затем жил в Швейцарии. Оттуда перебрался в Канаду. Канадцы сочли несколько обременительным для себя пребывание такого гостя на их земле более шести месяцев, в результате чего с конца апреля 1975 года тот окончательно обосновался в США, в маленьком городке Кавендиш, что в штате Вермонт, одном из самых маленьких штатов страны в ее северо-восточном углу.
Во время всех переездов и переселений Александр Исаевич по-прежнему неусыпно заботился о сохранности и процветании своей ряхи, в просторечии называемой также «будкой». О том, как он продолжает делать это в Кавендише, можно было прочитать в американских газетах «Вашингтон стар» и «Ультима ора» за август 1977 года. Статья в первой из них озаглавлена «Тюрьма, тщательно выстроенная по собственному проекту» и принадлежит журналисту Уильяму Деланей; статья во второй названа «Солженицынский рай» и дана без подписи.
В Кавендише было тогда всего 1264 жителя. Некое доверенное лицо заранее купило для Солженицына на Уинди Хилл Роуд, что на окраине города, весьма просторный дом и пятьдесят акров (двадцать гектаров) земли вокруг него. Впрочем, как далее поясняет «Вашингтон стар», есть там еще «небольшой домик для гостей и домик у пруда» неизвестного назначения, итого — три домика. Приобретение обошлось, по данным одной газеты, в 100 тысяч долларов, по данным другой — в 160. Даже вторая сумма для такого «монрепо», думается, не очень велика. Гораздо больше удачливый приобретатель потратил на коренное переоборудование дома и всего имения: тут газеты почти сходятся, называя сумму в 250–260 тысяч. Следовательно, общие затраты составили тысяч 350–400. Для осознания размера этой цифры заметим, что годовая зарплата Квентина Р. Фелана, мэра городка, составляет, по данным «Ультима ора», чуть больше 21 тысячи долларов. Таким образом, покупочка Солженицына равна жалованью мэра американского города за 15–20 лет. К этим сотням тысяч личных затрат на себя следует присовокупить еще некоторую сумму, которую новосел пожертвовал на общество: по словам мэра, дал 300 (триста) долларов на строительство школы. У четы Солженицыных трое детей, им вскоре предстояло пойти учиться, так что за каждого жертвовалось по сотняшке. Итак, 350–400 тысяч + 300 долларов — вот во что обошлось поселение в Кавендише. Конечно, все это далеко от размаха Семена Ефимовича Солженицына, деда писателя, который перед революцией владел на территории нынешнего Ставропольского края не двадцатью гектарами, а двумя тысячами десятин, т.е. в сто с лишним раз больше, да еще — около двадцати тысяч голов овец. Разумеется, тут размах не тот, не дедовский, но все же…
Первое, что новый хозяин сделал, вступив во владение поместьем, это создал порядок, который «Ультима ора» описывает следующим образом: «В доме Солженицына восемь комнат. У входа (на территорию поместья) установлена телевизионная камера, которая круглые сутки направлена на людей и машины, проходящие вблизи трехметрового забора. Как только заходит солнце, включаются два мощных прожектора. Сигнальная система работает отлично. Если непрошеный гость пересекает луч электронного фотоэлемента, во всех помещениях сразу же раздается вой сирены. Все двадцать гектаров обнесены непроходимой изгородью из колючей проволоки. Вокруг царит абсолютный покой, нарушаемый лишь журчанием ручейка да звуками лесных обитателей…»
Переговоры с тем, кто хочет лицезреть хозяина поместья, ведет через переговорное устройство Ирена Альберта, переводчица и секретарь. Газета рисует это так: «— Да? Чем могу вам быть полезна?.. Очень сожалею. Господин Солженицын никого не принимает и не дает интервью. Он говорит, что всякое отвлечение от работы на пять минут выбивает его из колеи на целую неделю… У него слишком много важных дел…»
Читаем дальше: «С рассвета и до поздней ночи наш персонаж работает в своем кабинете, специально построенном в виде карцера. В свой уединенный кабинет он попадает по двенадцатиметровому подземному туннелю».
Газета еще подбрасывает детальки: на воротах имения нет даже ящика для писем и газет (секретарь получает корреспонденцию непосредственно на почте — так-то оно надежней!), но зато есть крепежная цепь и вывеска: «Границы не нарушать!» Есть еще какой-то «караул», но из текста неясно, люди это или уже знакомая нам сигнальная система.
Ну, до карцера и туннеля в Кавендише никому дела не было, ибо в Америке, как известно, па-а-алнейшая свобода: где нравится, там и живи — хоть в карцере, хоть в подземелье, хоть в Белом доме. Но забор с колючей проволокой каким-то образом мешал и раздражал. В местной газетке «Ратланд геральд» появилась сердитая статейка: что это, мол, за новый конкистадор из Старого Света явился? Исаич хотел отмолчаться, но не тут-то было! Ему предложили прибыть на ежегодное собрание представителей населения городка и «попросили объяснить, почему он отгородился от мира забором из колючей проволоки, который у жителей округи вызвал некоторое беспокойство».
Конкистадор оставил свой кабинет-карцер и предстал перед собранием, чтобы дать объяснение. По свидетельству «Ультима ора», дело было так. «Я очень сожалею, — сказал он с помощью Ирены Альберта. — Дело в том, что я вынужден избегать некоторых опасностей». И рассказал, продолжает газета, «о покушениях, которые на него устраивались в Швейцарии, и о своем постоянном страхе перед советскими агентами, которые охотятся за ним».
