Да и кто считается ныне с какими-то там премиями, званиями, регалиями? Ты дело сделай, поступок соверши, ты властному мерзавцу пощечину залепи. Тогда тебе поверят. Но с этим у Александра Исаевича ныне, увы, негусто. Вот щелкнул он мимоходом своего солауреата Горбачева, потом Гайдара, Жириновского, Бессмертных. Иной скажет: «Лихо!» Но нет, это, как всегда у Солженицына, сделано расчетливо, обдуманно, взвешенно: названные фигуры весьма различны, но есть у них одна общая и важная для их обидчика черта, которая и подвигла его на столь отчаянный поступок, — все они не у власти.
А конкретно против какого-нибудь Чубайса или Шумейки он и словечка не молвил. Еще бы! Ведь эта публика церемониться не станет, у них не заржавеет. К тому же как не принять в расчет и то, что любезный друг Лужков, встретивший его на Ярославском вокзале с объятьями и лобзаниями, предоставил пятикомнатную квартиру с двумя ваннами и двумя сортирами в том самом роскошном, с иголочки, правительственном доме, где уже обитали, ползали по этажам шумейки да бурбульки. Да неужто он их на новоселье не позвал? И попробуй вякни теперь против хоть одного. Лужков-то, вестимо, друг наперсный, но если он недрогнувшей рукой отключал всю систему жизнеобеспечения в квартирах и дачах председателя Конституционного суда, вице-президента, а потом и у парламента страны, у всего Белого дома, то что ему стоит отключить пару сортиров в квартире приезжего литератора из Ростова-на-Дону. Куда в таком разе бежать? К Чубайсу? Он же зелененькие будет требовать за каждый визит.
В своей беспощадной критике Александр Исаевич умело обходит не только опасных конкретных лиц, но и опасные конкретные вопросы. Например, еще во Владивостоке его прямо спросили о Курилах. Он ответил: «Надо соблюдать приоритетность проблем. Сейчас 25 миллионов русских оказались вне России. Вот когда решим эту проблему, тогда проблема Курил решится сама собой». Ах, до чего ловко! Он, как видим, в принципе не против отдать Курилы, но в данный момент сумел и русский патриотизм выказать, и японцев, издающих его сочинения, не обидеть, и системность мышления продемонстрировать… Но ведь вот на что все это похоже. Находясь еще в ссылке, Солженицын заболел. Говорит, раком. И поехал он из своей ссылки в Ташкент лечиться. Там, как водилось, встретили ссыльного страдальца наилучшим образом и довольно быстро вылечили. Теперь он уверяет, что главную роль тут сыграло не умелое, внимательное и бесплатное лечение руками высококвалифицированных советских врачей, а его собственное страстное желание написать «Архипелаг» (и получить Нобелевскую премию). Раньше уверял, что его выздоровление — это вообще лишь промысел Божий, и ничего больше. Теперь на сей счет почему-то молчит… И вот представим себе, что тогда по приезде в Ташкент у Солженицына начался бы острый приступ аппендицита, надо оперировать, или хотя бы нестерпимо заныл зуб. Приходит он с перекошенным ликом к тамошнему врачу по специальности: «Умоляю, помогите!» А тот отвечает: «Надо соблюдать приоритетность проблем. У вас же не то рак, не то грыжа. Вот когда вылечим вас от рака, тогда и займемся аппендицитом, зубом. А то мы, допустим, поставим вам серебряную пломбу, а вы, чего доброго, глядь, и сыграли в ящик. Это неэкономично. Приоритетность проблем прежде всего!» Хотел бы я в сей момент видеть мордашку Александра Исаевича… Да, и по причине столь очевидной уклончивости нобелиата его возможность повлиять на то, что происходит в стране, представляется более чем сомнительной.
Возвращаясь к характеристике омского бивака, надо заметить, что наряду с похожестью на другие биваки были у него и свои примечательные особенности. Именно сочетание того и другого привлекло к нему мое внимание, как, признаться, и то непредвиденное обстоятельство, что там моя по имени названная скорбная тень незримо витала под люстрой, а хула и проклятия в мой далекий адрес вызывали бурные аплодисменты, переходящие в овацию.
Итак, о типичном кое-что уже сказано. А что было в Омске особенного, непохожего на другие встречи и потому наиболее интересного? По-моему, прежде всего это великое обилие пламенных похвал и раблезианских эпитетов в адрес заезжего гостя. Вот только полюбуйтесь: «великий писатель…», «великий сын России», «великий патриот…», даже «единственный русский патриот», как объявил В. Г. Бахарев, видимо, готовый в порыве восторга зачислить в антипатриоты и самого себя и свою тещу. Вроде бы для приличного общества этого уже хватит. Нет, неутомимые омичи продолжают акафист: «духовный пастырь русского народа…», «любезен он народу…», «символ мужества, честности, свободы…» Впечатление, право, такое, словно идет заключительный тур конкурса на лучшую эпитафию, и первый приз — квартира в том самом многосортирном домике. А он сидит и молча слушает, как председатель жюри. Ну хоть бы буркнул: хватит, мол, тошно. Нет!
И пылкие омичи еще наддают жару: «Человек, который представляет истинно русскую национальную культуру…», «Человек, который идет по России и оставляет за собой огненный след…», «Человек, который учил и учит жить не по лжи…» Вы помните Жоржика Ниву? Сколько в Омске у него родных братьев!
А один оратор воскликнул, кажется, теряя сознание от восторга: «Бога нет, царя нет, а есть только народный заступник Александр Исаевич Солженицын!» Только как так — Бога нет? Куда ж он девался? Был, был и вдруг — здрасьте. И представьте себе, ему ни слова и на это не возразил народный заступник, известный своей первосортной религиозностью. Неужто человек, который учил и учит, готов вкушать похвалы себе, если они даже замешены на отрицании Бога?
Тут из моря всех этих похвал и любезностей всплывает некое недоумение. Один оратор, сочинитель замечательных стихов, которые мы в конце приведем, рассказал, что целый месяц, пока Солженицын, «оставляя за собой огненный след», мчался из Владивостока в Омск, он проводил опрос населения: как, мол, вы относитесь к этому человеку, который двадцать лет учил нас из поместья за океаном, а теперь будет учить из подмосковного Троице-Лыкова, с модернизированной дачи Кагановича? Оказывается, «говорили разное» и по-разному. Одни — «очень приветливо, радостно». Другие — резко, зло, даже с ненавистью, аж зрачки расширялись. Вот и недоумение: почему же на встрече не прозвучало ни одно слово не только критики, но даже и несогласия? Почему же звучали одни лишь похвалы, любезности да комплименты, лишь благодарности да пожелания успехов? О кровавых событиях в Москве 3–5 октября 1993 года, в которых, как теперь установлено, погибли 829 человек, на встрече упоминалось не раз. Но почему же никто не напомнил «духовному пастырю русского народа», что он благословил эту расправу над людьми, большинство которых были русскими? Почему устроили гостю что-то вроде юбилейного чествования вместо того, чтобы бросить в лицо: «Адвокат убийц!» Ведь с одним из главных, с Лужковым, расцеловался он в первую же минуту по прибытии в Москву. Странно, омичи, странно…
Все омские комплименты, бесспорно, высочайшего полета, но, увы, надо честно признать: аллилуйщикам, обитающим на диком бреге Иртыша, не удалось-таки превзойти, допустим, Бернарда Левина, аллилуйщика, обитающего на цивилизованном бреге Темзы. Тот давным-давно уверял: «Когда смотришь на Солженицына, то понимаешь, что такое святая Русь!» Учитесь, доморощенные… Разумеется, не превзошли иртышане в эпитетах и самого духовного пастыря русского народа. Ведь с кем только из великих, знаменитых и могущественных он свою персону не сравнивает, кому только не уподобляет!
И на встрече в Омске «символ скромности» не обинуясь возгласил: «Я воевал доблестно!» Это уже не о литературной войне, а о настоящей. Ведь ничего похожего не слышали вы, омичи, ни от маршала Жукова, ни от вашего земляка-сибиряка трижды Героя Покрышкина, ни от тех, кто в отличие от «символа честности» прошел всю войну и водрузил Знамя Победы над рейхстагом.
Настойчивое, увлеченное разъяснение в отмеченном выше духе своей великой исторической роли, своей абсолютной непогрешимости «духовный пастырь русского народа» обрушил теперь на головы бедных омичей, как ранее тридцать лет обрушивал на голову и всего человечества: «Я предупреждал… Я остерегал… Я неоднократно об этом писал… Я предсказывал…» Инженер Рычков спросил его: «Нет ли у вас такого ощущения, что, целя в ГУЛаг, вы попали в Россию?» Действительно, иные его собратья по антисоветчине, как А. Зиновьев и В. Максимов, признали, что, метя в коммунизм, попали в Россию, содействовали крушению страны, и ныне горько сожалеют об этом, каются, льют запоздалые слезы. А Солженицын? Да ни в одном глазу! Разве может «Меч Божий» ошибиться, промахнуться, раскаяться!.. И вот вам истинная жемчужина непогрешимого ханжества: «Я не призывал к развалу СССР. Я не говорил: давайте развалим СССР. Я говорил еще в 74-м году: СССР развалится. Советский Союз не может держаться, потому что он держится на ложной основе, на ложной федерации, на ложных построениях. Я только предсказывал, что он развалится… Вот как это было, и выворачивать не надо». Представьте себе: знакомой супружеской чете вы двадцать лет твердите при встречах, по телефону, в письмах: «Ваш брак держится на ложной основе, на ложной любви, на ложном союзе. Ваш брак не может сохраниться, я предсказываю, что он развалится, рухнет, распадется». И вы не один, у вас полчища подпевал, в газетах, по радио, в книгах твердящих то же самое, к тому же у вас лично репутация пророка и символа честности, духовного пастыря народа и единственного патриота. Я думаю, что такой обработки не выдержали бы ни Филимон и Бавкида, ни Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, ни я лично, грешный, со своей драгоценной супругой. И вот плетется Филимон в нарсуд с заявлением о разводе, за ним семенит Пульхерия Ивановна, а следом и я петушком… Да ведь и сам Александр Исаевич прожил с любящей женой, почитай, лет тридцать, но вдруг какой-то таинственный голос стал ему нашептывать: «Ваш брак на ложной основе. Вы — Антей, Зигфрид, Меч Божий, а она? Вы разведетесь, брак лопнет. И не горюйте. Есть другие варианты…» Итог известен: в предпенсионном возрасте Зигфрид развелся с пенсионеркой Кримгильдой и женился на Дюймовочке.
