совершенно немыслимо. Я была настолько поражена, что почти отказывалась верить. Знать, что папа убил Хезер, само по себе невыносимо, но мысль о том, что на нем и другие убийства, просто не укладывалась у меня в голове. Насколько мы знали, папа полностью взял на себя всю вину за эти убийства, хотя полицейские раскрывали нам очень мало подробностей из того, что он говорил.
События развивались с ужасающей скоростью, но во временном доме, казалось, время застыло, и это было очень странно. Я и подумать не могла, что все станет еще хуже, но именно так и получалось. У меня было ощущение, что я получаю удар за ударом по всему телу. Я чувствовала ужас и оцепенение. У меня не оставалось места в душе для подходящих чувств по отношению к Хезер – я не могла найти сил даже начать горевать по своей сестре.
В то время я совершенно не знала об этом, но временный дом прослушивался. Возможно, мама догадывалась об этом, но я не уверена. Очевидно, полицейские пытались выяснить, знает ли она больше, чем рассказывает, и может ли выдать нам какую-то часть этой информации. Кроме того, они думали, что Стив и я скрываем что-то от них. Сейчас я могу понять, почему они подозревали, что мы о чем-то знаем, но тем не менее мне было очень больно от того, что нас считают подозреваемыми.
Журналисты рыскали повсюду и отчаянно пытались разузнать новые подробности о том месте, которое они прозвали «Дом ужасов». Работник издания News of the World узнал мобильный номер Стива у его работодателя и связался с ним. Редакция предложила ему денег за его «историю», хотя на самом деле Стив мог мало что рассказать – он ничего не знал о преступлениях. Он не сказал нам об этой сделке, но мама нашла в его спальне договор. Она очень рассердилась. Она позвонила в полицию, которую очень беспокоило, что пресса может узнать, где мы находимся.
Стиву и его девушке пришлось покинуть этот дом. Он отправил маме цветы, но это лишь больше разозлило ее. Причиной ее гнева была не только сама сделка с газетой, но и то, что он все еще сочувствовал папе. Стив относился лучше к нему, чем к маме, и с момента папиного ареста он пару раз высказывался в его защиту, когда мама в очередной раз обвиняла папу. Она подозревала, что Стив хочет связаться с папой, может, даже навестить его в тюрьме. Для нее это стало бы безоговорочным предательством. Допускалось занимать или ее, или его сторону, поддерживать обоих было нельзя.
Хотя Стив и покинул временный дом, в полиции все еще опасались, что журналисты отыщут нас. Сотрудники перевезли нас в еще более мрачный и жалкий дом, расположенный в Дурсли. Я начала всерьез переживать за состояние мамы. Она раз за разом обрушивалась на папу, говорила одни и те же слова раз за разом пронзительным высоким голосом. Почти в каждом предложении она называла мое имя:
– Говорю тебе, Мэй, ему насрать на всех, кроме себя. Поверь, он заслуживает всего того, что его ждет, Мэй. Он принес нам всем одни страдания. Какой же он мудак, Мэй…
Это выглядело так, словно она таким образом пытается промыть мне мозги. Раз за разом она вбивала мне в голову те мысли и чувства, которые хотела внушить. И это срабатывало. Казалось, у меня нет другого выбора, кроме как видеть всю ситуацию с ее точки зрения. А я беспокоилась о ней – я не могла даже представить, как она вообще переживет это. Я хотела помочь ей, но чувствовала бессилие. Я могла только ждать, когда случится следующее ужасное событие.
Фотограф засек ее во время похода за покупками, и на следующий день эти снимки появились в газетах. Так что вдобавок ко всему теперь все неравнодушные узнали, как она выглядит. Спрятаться было негде. Полиция перевезла ее в третий временный дом, на этот раз в Челтнеме. Этим домом напрямую владела полиция, но мы совершенно не чувствовали себя там более защищенными от внешнего мира. Однако мы тем не менее снова изо всех сил пытались поддерживать некое подобие нормальной жизни. Мы смотрели телевизор, слушали музыку на кассетах, играли в скрэббл и пытались как-то заглушить – хотя бы временно – мысли о том, что происходит вокруг нас. Но это было невозможно.
У нас не было телефона, и поэтому мы довольно надежно прервали общение с теми немногими родственниками и друзьями, которые у нас оставались, полиция только передавала нам часть почты. Одно из писем было от мужчины, которого я буду звать Иэн, с ним вместе я однажды работала. Он узнал об этой истории из новостей, понял, что это именно моя семья оказалась в центре невероятной сенсации вокруг дома на Кромвель-стрит, и решил попытаться выйти со мной на связь. Он прислал по-настоящему доброе письмо, в нем он спрашивал, как у меня дела, предлагал поддержку и говорил, что я могу обратиться к нему, если мне что-нибудь понадобится. Он стал отправлять мне книги и однажды приехал на машине из Эссекса, чтобы погулять со мной днем. Он был очень хорошим, поддерживающим другом – по правде говоря, моим единственным другом – в то самое время, когда у меня не осталось никого, кроме мамы, да и с ней у меня складывались скорее односторонние отношения: я заботилась о ней, но не она обо мне.
В среду 20 апреля 1994 года, через два месяца после того, как сотрудники полиции показали нам ордер на обыск дома по адресу Кромвель-стрит, маму пришли арестовать. Она, похоже, не удивлялась этому, хотя и нельзя было сказать, будто она демонстрирует согласие с тем, что сделала нечто плохое. Но так как папа постоянно раскрывал на допросах один за другим все новые ужасающие секреты, она, наверное, думала, что момент ее ареста оставался лишь делом времени. Сначала ее арестовали, как подозреваемую в насилии по отношению к ребенку, но она наверняка знала, что ей будут задавать вопросы и насчет этих убийств.
Полицейские ждали, когда она оденется. Я оставалась в спальне, мне была противна
