«Заставил полюбить»
В ленинском окружении к 1917-му немногие революционеры могли похвастаться таким набором заслуг перед революцией. Не случайно поэт Маяковский советовал «юноше, обдумывающему житье, решающему – сделать бы жизнь с кого... делать ее с товарища Дзержинского».
Для многих поколений советских людей образ первого чекиста был прост и хрестоматией: волевое лицо с бородкой клинышком, кристально честный аскет и бессребреник, ходивший в одной шинели и сапогах, принципиально питавшийся в общей столовой ВЧК на Лубянке вместе с подчиненными. Безжалостный к врагам революции чекист, но одновременно добрейший в душе человек, помогавший беспризорникам... Этот образ беспрерывно тиражировался советской литературой и кинематографом, и в итоге сложился в довольно простой типаж – «холодная голова, горячее сердце и чистые руки».
Народный артист Федор Шаляпин так описал свою встречу с Дзержинским: «Дзержинский произвел на меня впечатление человека сановитого, солидного, серьезного и убежденного... В деле борьбы с контрреволюцией для него, очевидно, не существует ни отца, ни матери, ни сына, ни Св. Духа. Но в то же время у меня не получилось от него впечатления простой жестокости. Он, по-видимому, не принадлежал к тем отвратительным партийным индивидуумам, которые раз навсегда заморозили свои губы в линию ненависти и при каждом движении нижней челюсти скрежещут зубами».
Из массы воспоминаний о Дзержинском особенно примечательны слова Максима Горького: «Он заставил меня полюбить его». В режущем слух диссонансе между «заставил» и «любить» – вся судьба Дзержинского, сочетавшего любовь к социалистическому учению о светлом будущем с попыткой заставить общество идти в него самыми жестокими методами.
Лев Толстой, когда начинал писать «Войну и мир», признавался, что совсем не представляет, чем завершится роман и как сложатся судьбы его героев. Под таким признанием в полной мере мог подписаться и Дзержинский, создавая спецслужбу Советского государства.
Параллель с литературным творчеством здесь не случайна – история ВЧК–ОГПУ писалась с чистого листа: весь прежний опыт царского тайного сыска был отвергнут. Революция и Гражданская война диктовали крайности, порождали ошибки, требовали ярких решений – всего за одно десятилетие советская «тайная полиция стала одной из сильнейших в мире».
Уже тогда, в самом начале 20-х годов, закладывалась своеобразная система воспитания чекистских кадров, когда все ключевые вопросы большевистской идеологии доводились до сотрудников в виде простых и ясных понятий, лозунгов, формул, которые легко и хорошо усваивались, откладывались в сознании и становились жизненными правилами. Большое значение имели личный пример и коллективная психология, где главным было чувство сопричастности к общему делу. В этом случае персональная ответственность рядового чекиста во многом снижалась – требовалось лишь держать равнение... Равнение на Дзержинского! Поэтому и у нынешних сотрудников органов безопасности сохранился пиетет перед первым председателем ВЧК, несмотря на целый поток обличительных материалов.
«Мы, коммунисты, – писал он своему заместителю Уншлихту, – должны жить так, чтобы широчайшие массы трудящихся видели, что мы не дорвавшаяся к власти ради личных интересов каста, не новая аристократия, а слуги народа».
Сохранилась, к примеру, расходная ведомость, направленная Дзержинским в финчасть ОГПУ, в которой он отчитался за каждый потраченный во время отпуска рубль: «16 августа. В пути к Кисловодску: яблоки 3 шт. – 45 коп., бутылка воды «Ессентуки» – 30 коп., арбуз – 65 коп., газеты – 10 коп.». И так на каждый день отпуска.
Альтернативный образ Дзержинского как мрачного аскета, фанатика и палача – это обычная история похмелья после стольких лет идеологической ретуши. Многим, даже самым нелепым слухам но развенчанию имиджа Железного Феликса мы обязаны услужливой советской пропаганде, навязывавшей обществу «вычищенный» образ чекиста «без страха и упрека». Сегодня некоторых исследователей истории органов ВЧКОГПУ–НКВД–КГБ ужасает возведенный в абсолют аскетизм Дзержинского. Даже равнодушие к алкоголю и противоположному полу ставят ему в упрек – мол, совсем не умел он радоваться жизни, лучше бы пил и интересовался, как другие коммунистические вожди, балеринами Большого театра, чем трезво и угрюмо руководил палачами.
То, что у советских историков красило Дзержинского как святого революционера-бессребреника (его аскетизм, презрение к роскоши, старая шинель, обеды в общей столовой, пресловутый морковный чай и ночевки в служебном кабинете), со временем стало для противоположной школы доказательством его почти маниакального безумия, выводившего его за круг нормальных людей. А Феликс Эдмундович менялся за эти годы: от романтического настроения внутри ВЧК, когда он и многие идейные революционеры верили в определенную законность, в кратковременность репрессивного характера своего учреждения, даже в гуманность революции к поверженному врагу (есть примеры), до безумия «красного террора» (примеров не счесть).
В конце своей жизни Дзержинский – смертельно уставший человек, разочаровавшийся в политике партии. Отстраненный от рычагов управления страной.
«Смертельно устал жить»
14 апреля 1921 года Дзержинский, оставаясь председателем ВЧК, был назначен народным комиссаром путей сообщения.
В начале января 1922-го он выехал в Сибирь во главе экспедиции из сорока человек для принятия чрезвычайных мер по вывозу продовольствия в Москву, Петроград и голодающее Поволжье.
Чекисты докладывали Дзержинскому: «...Топлива на ст. Тюмень на 3 часа. В Вагае угля нет, дров на 50 часов, в Ишиме – на 60 часов... Движение на Южно-Сибирской прекратилось за неимением угля. Водокачки встали. Рабочие бросают работу. На ст. Кулунда более полумиллиона пудов хлеба лежит на открытом месте, ввиду снежных заносов ему угрожает опасность».
На сибирских железных дорогах ввели военное положение. Но расстрелы не помогали. «Я должен с отчаянной энергией работать здесь, чтобы наладить дело, – писал Дзержинский в Москву, – адский, сизифов труд. Не раз я доходил до такого состояния, что почти не мог спать – бессильный гнев наводил меня на мысль о мести по отношению к этим негодяям и дуракам, которые здесь сидят. Они нас обманывали – здесь было
