Русская эмиграция взвыла от возмущения. Зато некоторые большевики умилились этим «мы». Но не от их общего имени писала Ахматова, а от имени оставшейся в России интеллигенции.
Сочувственно в «Правде» об этом стихотворении Ахматовой отозвался партийный публицист Н. Осинский, написала и А. Коллонтай в «Молодой гвардии». А Лариса Рейснер, красный комиссар, даже отправила Ахматовой теплое письмо.
Но ошиблись в ней эти недалекие большевики. Ахматова никогда не верила в сказки о «светлом будущем», она не была с коммунистами ни одного дня. И в этом смысле ее нельзя было назвать даже «попутчицей», она всю свою жизнь прожила как живой, не сломленный укор их бесчеловечной власти.
* * * * *
Поквитались с Ахматовой большевики в 1946 г. 14 августа было принято специальное постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Заодно и северную столицу пнули: выстояла, не сдалась врагу в годы войны, еще не хватало, чтобы симпатии советских людей от Москвы перетянула. Так что и город, издающий такие журналы, пусть получит по полной программе.
В постановлении говорилось, что советским людям чужд «дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада». А раз чужд, значит наносен, значит его можно и нужно соскрести и вымести.
Этот документ открыл широмасштабную послевоенную кампанию по борьбе с космополитизмом. Довоенный «враг народа» стал уже слишком грубым и примитивным ярлыком; космополит же, а еще лучше – безродный космополит, который эвфемистически замещал более привычное русскому уху слово «жид», оказался ярлыком вполне подходящим. Тем более, что воины-победители прошагали пол-Европы, понасмотрелись и могли сравнивать. Поэтому надо было отбить такую охоту одним махом: только советское достойно внимания, только всё советское – лучшее, а всё оттуда – буржуазная гниль. Кто смотрит на Запад, тот космополит, преклоняющийся перед иностранщиной. Таким самое место на Колыме.
А при чем здесь Ахматова? Да еще в компании с Михаилом Зощенко? При том, что постановление принималось не вообще, а как обобщение конкретного «отрицательного опыта», почерпнутого из творчества тех писателей, которые пользовались успехом практически у всей советской интеллигенции. Именно с этих позиций лучшей кандидатуры, чем Ахматова, продемонстрировавшей «салонную» и «альбомную» нацеленность своего творчества еще в сборнике «Из шести книг», а он получил достойную отповедь в специальном постановлении ЦК ВКП(б) еще в 1940 г., было не найти. Да и Зощенко, вечно ёрничающий надо всем советским, вполне подходящее дополнение. Пусть все знают, что над советским смеяться опасно.
Да, и вообще – победа победой, но линию свою коммунисты менять не собираются. И об этом надо бы напомнить.
Конечно, если отвлечься от тех словес, которые были задействованы в постановлении, то надо признать, – имя Ахматовой было выбрано безошибочно. Сталин запомнил, как вставал огромный зал при ее появлении на сцене – значит ее любят, а то, что она в оппозиции к его режиму, сомнений не вызывало. Значит, ударив этим постановлением по Ахматовой, он поставит на место и всю интеллигентскую фронду *.
Конечно, надо совсем не любить Ахматову, чтобы думать, как А. Жолковский, будто Сталин этим постановлением «сделал» ее биографию и «организовал ее последующую славу». И далее, с тем же цинизмом: этот процесс был организован едва ли не более «идеально», чем в случае с Мандельштамом. (Так тот же журнал «Звезда» в том числе и статьей А. Жолковского отметил 50-летие Постановления 1946 г.)
Если несколько перефразировать приписываемые Пастернаку слова, то теперь Анна Ахматова могла даже гордиться, – видите, я была не с ними…
Подобный разворот ее судьбы Осип Мандельштам с удивительной прозорливостью предсказал еще в декабре 1917 г. В «Кассандре» писал он о ней:
Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы –
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.
О.М. Фрейденберг отмечает (для себя) осенью 1946 г.: «Все ждали и жаждали (! – С.Р.) напутствий». И чуть далее: «После речи Жданова все последние ростки жизни были задушены».
К 50-летию своей литературной деятельности, которая никак не отмечалась, Ахматова написала шутливую «лекцию». Там есть слова и о Постановлении 1946 г. Для его разъяснения «были посланы эмиссары: 1) Фадеев – в Прагу, 2) Вишневский – в Белград, 3) Шагинян – в Среднюю Азию, 4) Тихонов – в Закавказье, 5) Павленко – в Крым, ах, да, забыла: Жданов – в Ленинград».
Два слова о самом действе: 16 августа 1946 г. в Смольном состоялось общегородское собрание писателей, работников литературы и издательств. Докладывал А.А. Жданов. С большой радостью втаптывали в грязь Ахматову В. Саянов, Е. Федоров, Н. Никитин, В. Лившиц, П. Капица, Г. Алехин, В. Кетлинская, Г. Мирошниченко, Н. Григорьев, Б. Лихарев, Л. Плоткин, Г. Сорокин, Т. Трифонова, В. Белинский, П. Туганов, А. Прокофьев – все, как видим, широко известные, любимые народом писатели.
Ахматову и Зощенко, само собой, исключили из Союза писателей. На заседании Президиума правления СП, где это происходило, самыми активными проводниками политики партии оказались Константин Симонов, Алексей Сурков, Сергей Михалков, Александр Фадеев, Всеволод Вишневский. Любопытно, но факт: резолюция писателей по сути своей была много гнуснее даже партийного постановления. Писатели вошли в такой верноподданический штопор, что даже лишили Ахматову и Зощенко продовольственных карточек. Однако «наверху» проявили сострадание, опальных писателей через несколько месяцев вызвали в Смольный и карточки им восстановили.
Подобные собрания прошли во всех городах, где были отделения Союза писателей, либо хоть какое-то научное или проектное учреждение. Постановление надо было «обсудить и одобрить». Ярлыки же, наклеенные Ждановым на Ахматову, «полумонахиня, полублудница», были затем растиражированы на тысячах собраний и в тысячах печатных изданий.
После всей этой беспрецедентной вакханалии Ахматова сказала: «Скажите, зачем великой стране, изгнавшей Гитлера со всей его мощной техникой, зачем им понадобилось пройтись всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?» (Запись Ф.Г. Раневской).
Ахматова была на грани психического расстройства. Она так испугалась, что стала жечь рукописи. Сидела дома. Боялась показаться на улице. Друзья (их, слава Богу, оставалось много) создали даже специальный «фонд помощи Ахматовой». Она вспоминала, что ей, как больной, покупали шоколад и апельсины, а она была элементарно голодна. Н.А. Ольшевская, наслушавшись всех этих страстей, примчалась из Москвы, чтобы забрать Ахматову к себе на Ордынку в добрый дом Ардовых.
Уже в 1948 г. Ахматова написала:
Я всем прощение дарую,
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего – в уста.
«Я была в великой славе, – сказала Анна Ахматова Чуковскому, – испытала величайшее бесславие – и убедилась, что, в сущности, это одно и то же».
Да, ее собственная судьба стала ей безразличной. Но был сын. Он уже дважды сидел, воевал, чудом остался жив, и она боялась, что начавшаяся борьба с низкопоклонством может опять привести его в лагерь. И не ошиблась. 6 ноября 1949 г. Льва Николаевича Гумилева арестовали в третий раз.
Ахматова написала письмо Сталину – не помогло. Целый цикл стихов о нем. Но тиран уже давно объелся лестью. Думаю, он и не читал эти жалкие строки. Но читали те, кому следует знать всё! И 19 января 1951 г. Ахматову (без ее прошения) восстановили в правах члена Союза писателей. А в 1954 г. она даже участвовала, как делегат, в работе II Всесоюзного съезда писателей.
В 1954 г. Ахматовой предстояло выдержать еще одно испытание. В Ленинград приехала группа английских студентов и проявила интерес к судьбам Ахматовой и Зощенко. Кто-то из партийных чинуш, желая потрафить любопытству юнцов, заставил наших и без того затравленных писателей принять участие в еще одной унизительной игре. На вопрос студентов, считает ли она Постановление 1946 г. правильным, Ахматова, принимая ради сына * (он еще был в тюрьме) эту идиотскую игру, сказала: да, считаю правильным…
* * * * *
Уже на склоне лет, когда отношения с сыном были бесповоротно испорчены, Ахматова мучилась, что не эмигрировала из СССР в 20-е годы и тем самым не спасла своего сына. Но, как точно заметила Эмма Герштейн, долг (матери) столкнулся с призванием (поэта). Здесь и следует искать основы «настоящей, невыдуманной трагедии», предопределившей и судьбу матери и судьбу поэта.
Так уж случилось, но именно ее единственный сын стал самым светлым (что вполне естественно) и самым гнетущим (что уж вовсе неестественно) в жизни Ахматовой.
