И вот я уже сам прихожу в своё сердце как гость и, прежде чем войти, робко стучусь. А Вы оттуда: «Пожалста! Пожалста!»
Ну, я робко вхожу, а Вы мне сейчас же — дивный винегрет, паштет из селёдки, чай с подушечками, журнал с Пикассо и, как говорится, чекан в зубы.
«Моя дивная Клавдия Васильевна, — говорю я Вам, — Вы видите, я у Ваших ног?»
А Вы мне говорите: «Нет».
Я говорю: «Помилуйте Клавдия Васильевна. Хотите, я сяду даже на пол?»
А Вы мне опять: «Нет».
«Милая Клавдия Васильевна, — говорю я тут горячась. — Да ведь я Ваш. Именно что Ваш».
А Вы трясётесь от смеха всей своей архитектурой и не верите мне и не верите.
«Боже мой! — думаю я. — А ведь вера-то горами двигает!» А безверие что безветрие. Распустил все паруса, а корабль ни с места. То ли дело пароход!
Тут мне в голову план такой пришел: а ну-ка не пущу я Вас из сердца! Правда, есть такие ловкачи, что в глаз войдут и из уха вылезут. А я уши ватой заложу! Что тогда будете делать?
И действительно, заложил я уши ватой и пошел в Госиздат.
Сначала вата плохо в ушах держалась: как глотну, так вата из ушей выскакивает. Но потом я вату покрепче пальцем в ухо забил, тогда держаться стала.
А в Госиздате надо мной потешаются: «Ну, брат, — кричат мне, — совсем, брат, ты рехнулся!»
А я говорю им: «И верно, что рехнулся. И все это от любви. От любви, братцы, рехнулся!»
Дорогая Клавдия Васильевна,
за это время я написал Вам два длинных письма, но не послал их. Одно оказалось слишком шутливое, а другое — настолько запутано, что я предпочел написать третье. Но эти два письма сбили меня с тона, и вот уже одиннадцать дней я не могу написать Вам ничего.
Третьего дня я был у Маршака и рассказывал ему о Вас. Как блистали его глаза и как пламенно билось его сердечко! (Видите, опять въехала совершенно неуместная и нелепая фраза. Какая ерунда! Маршак с пламенными глазами!)
Я увлекся Моцартом. Вот где удивительная чистота! Трижды в день, по пяти минут, изображаю я эту чистоту на Вашем чекане. Ах если бы свистел он хоть двадцать минут подряд!
За неимением рояля я приобрел себе цитру. На этом деликатном инструменте я упражняюсь наперегонки со своей сестрой.[23] До Моцарта еще не добрался, но попутно, знакомясь с теорией музыки, увлекся числовой гармонией. Между прочим, числа меня интересовали давно.[24] И человечество меньше всего знает о том, что такое число. Но почему-то принято считать, что если какое-либо явление выражено числами и в этом усмотрена некоторая закономерность, настолько, что можно предугадать последующее явление, то все, значит, понятно.
Так, например, Гельмгольц нашел числовые законы в звуках и тонах и думал этим объяснить, что такое звук и тон.
Это дало только систему, привело звук и тон в порядок, дало возможность сравнения, но ничего не объяснило.
Ибо мы не знаем, что такое число.
Что такое число? Это наша выдумка, которая только в приложении к чему-либо делается вещественной? Или число вроде травы, которую мы посеяли в цветочном горшке и считаем, что это наша выдумка и больше нет травы нигде, кроме как на нашем подоконнике?
Не число объяснит, что такое звук и тон, а звук и тон прольют хоть капельку света в нутро числа.
Милая Клавдия Васильевна, я посылаю Вам свое стихотворение: «Трава».[25]
Очень скучаю без Вас и хочу видеть Вас. Хоть и молчал столько времени, но Вы единственный человек, о ком я думаю с радостью в сердце. Видно, будь Вы тут, я был бы влюблен по-настоящему, второй раз в своей жизни.
Дан. Хармс.
Петербург
Надеждинская 11, кв. 8.
8
Суббота, 10 февраля 1934
Дорогая Клавдия Васильевна,
только что получил от Вас письмо, где Вы пишете, что вот уже три недели как не получали от меня писем. Действительно все три недели я был в таком странном состоянии, что не мог написать Вам. Я устыжен, что Вы первая напомнили мне об этом.
Ваша подруга так трогательно зашла ко мне и передала мне петуха. «Это от Клавдии Васильевны», — сказала она. Я долго радовался, глядя на эту птицу.[26]
Потом я видел Александра Осиповича Маргулиса.[27] Он написал длинную поэму и посвятил ее Вам. Он изобрел еще особые игральные спички, в котрые выигрывает тот, кто первый сложит из них слова: «Клавдия Васильевна». Мы играли с ним в эту занимательную игру, и он кое-что проиграл мне.
В ТЮЗе приятная новость: расширили сцену и прямо на ней устроили раздевалку, где публика снимат свое верхнее платье. Это очень оживило спектакли.
Брянцев[28] написал новую пиесу «Вурдалак».
Вчера был у Антона Антоновича; весь вечер говорили о Вас. Вера Михайловна собирается повторить свои пульяжи. Как Вам это нравится?
Ваш митрополит осаждает меня с самого утра. Когда ему говорят, что меня нет дома, он прячется в лифт и оттуда караулит меня.
У Шварцев бываю довольно часто. Прихожу туда под различными предлогами, но на самом деле только для того, чтобы взглянуть на Вас. Екатерина Ивановна[29] заметила это и сказала Евгению Львовичу. Теперь мое посещение Шварца называется «пугачевщина».
Дорогая Клавдия Васильевна, я часто вижу Вас во сне. Вы бегаете по комнате с колокольчиком в руках и все спрашиваете: «Где деньги? Где деньги?» А я курю трубку и отвечаю Вам: «В сундуке. В сундуке».
Даниил Хармс.
9
«…теперь я понял: Вы надо мной издеваетесь…»
Дорогая Клавдия Васильевна,
теперь я понял: Вы надо мной издеваетесь. Как могу я поверить, что Вы две ночи подряд не спали, а все находились вместе с Яхонтовым[30] и Маргулисом! Мало этого, Вы остроумно и точно намекаете мне II-ой частью «Возвращенной молодости»[31] на мое второстепенное значение в Вашей жизни, а словами «Возвращенная молодость» Вы хотите сказать, что мою-де молодость не вернешь и что вообще я слишком много о себе воображаю. Я также прекрасно понял, что Вы считаете, что я глуп. А я как раз не глуп. А что касается моих глаз и выражения моего лица, то, во-первых, наружное впечатление бывает ошибочно, а во-вторых, как бы там ни было, я остаюсь при своем мнении.
(Яронея.[32])
Тамара Александровна,
должен сказать Вам, что я всё понял. Довольно ломать дурака и писать глупые письма неизвестно кому. Вы думаете: он глуп. Он не поймет. Но Даниил Хармс не глуп. Он всё понимает. Меня матушка не проведёшь! Сам проведу. Ещё бы! Нашли дурака! Да дурак-то поумнее многих других, умных.
Не стану говорить таких слов, как издевательство, наглость и пр. и пр. Всё это только уклонит нас от прямой цели.
Нет, скажу прямо, что это чорт знает что!
Я всегда говорил, что в Вашем лице есть нечто преступное. Со мной спорили, не соглашались, но теперь пусть лучше попридержут язык за грибами или за зубами или как там говорится!
Я прямо спрашиваю Вас: что это значит? Ага! Вижу как Вы краснеете и жалкой ручонкой хотите отстранить от себя этот неумолимый призрак высокой справедливости.
Смеюсь, глядя на то как Вы лепечете бледные слова оправдания.
Хохочу над Вашими извинениями.
Пусть! Пусть эта свинья Бобрикова сочтёт меня за изверга.
Пускай Рогнедовы обольют меня помоями!
Да!.. впрочем нет.
Не то.
Я скажу спокойно и смело: Я разъярён.
А Вы знаете на что я способен? Я волк. Зверь. Барс. Тигр. Я не хвастаюсь. Чего мне хвастаться?
Я призираю злобу. Мне злость не понятна. Но святая ярость!
Знаем мы эти малороссийские поля и конавы.
Знаем и эти пресловутые 20 фунтов. Валентина Ефимовна уехала в Москву. Цены на продукты дорожают.
Даниил Хармс.
Черновик письма Т. А. Мейер[33]
Нет! Нет! Нет!
мне не смолчать!
Пусть! пусть подумают что хотят, но я скажу.
Я скажу Вам Тамара Александровна честно и открыто.
3ачем! 3ачем скрывать те чувства, ради которых многие великие люди шли в огонь.
Например:
Павел Донов в 1847 году сгорел со словами: Мое мне!
Анатолий Владимирович Лештуков (именем которого называется один из наших переулков) сгорел в 1859 году.
Жорж Свиндиминов, в начале нашего века, спалил жену, детей и себя.
Да что там говорить! Вы сами знаете, на что способен человек. А великий человек на все способен.
Я знаю! Я знаю, Тамара Александровна, Вы думаете, я ДУРАК
Дорогая Тамара Александровна,
