Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Что читать»

Книги об играх и о тех, кто заигрался

Первая в России повесть о похождениях геймера, отождествившегося с трогательной фигуркой Prince of Persia. Шедевр раннего (1991) Пелевина, принесший ему первую славу — наряду с «Затворником и Шестипалым», «Проблемой верволка» и «Водонапорной башней». Несомненная польза «Принца» заключалась не только в том, что его автор раньше других осмыслил опасности чрезмерной виртуализации, но и в том, что в повести содержался ряд полезных советов по убиванию стражников и преодолению разрезалок пополам. К сожалению, опыт Пелевина долгое время оставался уникальным — в следующие десять лет увлекательно написать о виртуальности никому не удавалось. Проза получалась плоская, как монитор.

Начало нового цикла (2008), посвященного игре www.starquake.ru: новеллизация сетевой космической стрелялки-леталки-стратегии. Автор утверждает, что не пытался распиарить игру, а честно испробовал возможности нового жанра. Игры по романам были, а вот чтобы наоборот… Как всегда у Лукьяненко, банальная стартовая ситуация — превращение декорации в реальность, попадание реального персонажа в книжку и т. д. — обыграна элегантно и неожиданно: оказывается, виртуальный двойник главного героя, путешествуя в космосе, становится умней, храбрей и человечней оставшегося на Земле геймера. Чем обернется их встреча — узнаем из следующего тома, если автору не надоест, но сама идея забавна и перспективна.

Лучший на сегодняшний день роман о ролевиках. Проникновение игры в реальность описано почти без юмора, с той настоящей саспенсовской жутью, до которой Галина сегодня главная охотница. Двое студентов-любовников играют в хоббитов — и постепенно становятся ими. Если бы автору удалось сделать финал таким же парадоксальным и внезапным, как большинство сюжетных поворотов, — книга стала бы шедевром; однако в реальности у таких историй финала нет. Те, кто заигрывается, — не возвращаются. Тут кончается фантастика и начинается трагедия, о которой покамест никто толком не рассказал.

Вышедший в Москве ничтожным тиражом роман анонимного экстремала, организующего для пресыщенных бизнесменов разнообразные рискованные приключения. Книга написана ходульно, но придумана замечательно. Особая прелесть игры в том, что, во-первых, очень богатый человек попадает в идиотские положения, а во-вторых, в том, что он понятия не имеет, с какого момента началась игра. Временами очень смешно — а читатель среднего достатка вполне удовлетворяет здоровое мстительное чувство.

Не совсем из этого ряда, однако первый роман Фаулза тоже о том, что Александр Миндадзе назвал «Большой Постановкой Жизни». На острове Праксос молодой англичанин попадает в «гностическую мясорубку», устроенную для него загадочным Кончисом. Этот маг, волхв, смысловой центр романа и самый обаятельный монстр в английской прозе шестидесятых прошлого века, заставляет юного интеллектуала значительно скорректировать завышенную самооценку и пересмотреть взгляды на окружающих. Роман об интеллектуальной ролевой игре вызвал массу подражаний и полемических ответов.

№ 5, май 2009 года

Эта статья — ответ на читательскую просьбу: один покупатель январского номера написал нам письмо, в котором посетовал, что мы прошли мимо 90-летия Сэлинджера. Дорогой Игорь! Говорить о том, что написал Сэлинджер, — странно: об этих двух томах, включающих даже его раннюю, забракованную автором прозу, написано уже двести двадцать два, кабы не больше. Гораздо интересней проанализировать то, что он не написал. Или, точней, почему он так собою распорядился. Тут есть одна из самых странных закономерностей писательской судьбы, одна из кар, от которой каждый литератор желал бы изобрести заклятье, но — не получается. Молчание может поразить всякого, и чаще всего на ровном месте.

Писатели, как ни странно, умолкают редко. Видимо, с этого ремесла так же трудно соскочить, как с иглы. Оно заманчиво и привязчиво. Проблема большинства литераторов — как раз противоположная: они не умеют замолчать вовремя и продолжают выдавать на гора книгу за книгой, повторяя то себя, то других, что еще хуже.

Замолчавших и сколько-то значимых писателей в мире — единицы. Надо обладать особым душевным устройством, чтобы в некий момент суметь отказаться от словесности — и либо перевести ее в более высокий регистр (например, заняться проповедничеством), либо замолчать вовсе, поняв, что мысль изреченная есть ложь. Чаще всего, впрочем, с писателем происходит самая обидная ситуация: субъективно ему кажется, что он достиг столь высоких вершин, что суетная литературная жизнь и читательские запросы с них уже не видны. Он с Богом беседует, а эта беседа не требует слов. На деле этим наивным самогипнозом (иногда вполне искренним) маскируется обычная утрата дара или критическое его ослабление: так иногда тяжелораненому представляется, что он в раю, а замерзающему — что он в тепле. Вероятно, организм насобачивается утешать себя и ловко выдает творческое бесплодие за гениальность особого рода. Подозреваю, что в режиссуре нечто подобное случилось с Гротовским.

Припомним наиболее известные случаи литературного молчания, внезапного (по крайней мере внешне) и полного отказа от творчества, маскируемого иногда разговорами о долгой и тайной работе над неведомым шедевром, а иногда — филиппиками в адрес публики, литературной ситуации и других внешних причин, не дающих работать.

Все эти случаи внезапных писательских умолканий и бегств можно разбить на три группы. Первый случай — явное иссякание дара, творческий тупик, в который упирается автор (иногда — не без влияния mania religiosa, как в случае Гоголя, хотя трудно сказать, что тут первично: фанатизм ли подсекает писательскую способность к объективному и многоцветному восприятию действительности, сам ли автор ищет в религии утешения в творческом кризисе). Часто так происходит, когда автор исчерпывает жилу, которую разрабатывал, и не может переключиться на новую тему или манеру. Это — случай наиболее тяжелый: его не спишешь на общественные проблемы. Эпоха не виновата. То ли дар оказался мелок, то ли психические возможности недостаточны.

Случай второй: виновата как раз эпоха. Автор замолкает не только потому, что чувствует невозможность или прямую опасность публикации лучших текстов (иногда в этих случаях он начинает писать в стол, но тогда хоть некоторые современники знают о сокрытых шедеврах), но потому, что не во всякое время можно сочинять стихи и даже прозу. «А просто мне петь не хочется под звон тюремных ключей». Одни — как Блок — с особенной остротой чувствуют перелом в эпохе, другие — как большинство прозаиков девяностых — подспудно ощущают, что литература (не только их собственная, но и вообще любая) никому больше не нужна. Чаще всего это приводит к долгому творческому молчанию и неизбежной депрессии, но из этого состояния можно по крайней мере вернуться. Скажем, Юрий Вяземский — первоклассный дебютант восьмидесятых, только что выпустивший книгу тогдашней своей прозы и продемонстрировавший действительно редкий уровень, при всем молодом радикализме и явных сюжетных натяжках, — вернулся к художественной литературе лишь через двадцать лет. В чем тут было дело — сказать трудно, сам Вяземский объясняет это необходимостью пройти серьезную научную школу и сформулировать сначала собственное мировоззрение, а потом писать; но думаю, что автору его масштаба попросту требовалась среда, воздух. Сейчас он почувствовал, что слово опять что-то весит, и стал писать огромный евангельский цикл, начатый «Сладкими весенними баккуротами». В каком-то смысле та же история произошла с Александром Тереховым — его возвращение в литературу совпало с усиливающимся ощущением застоя и даже гнета, но именно в этих условиях литература опять нужна и значима.

Но есть и третий случай, наиболее интересный. Автор начинает разрабатывать некую тему — но не может ее завершить, пока она не завершится в реальности; пытается предсказать, как повернется жизнь, — но жизнь непредсказуема. Думаю, в основе своей случай Гоголя — именно такой: писать он вроде бы не перестал, но художество как таковое прекратилось, поскольку тема, на которую он замахнулся, не получила еще подлинного развития. Помещичья, она же усадебная проза расцвела двадцать лет спустя. Пришли те новые люди, при которых конфликт отцов и детей обозначился внятно. Даже Обломов, которого Гоголь уже вполне внятно обрисовал в Тентетникове, немыслим без Штольца — а Штольцем в сороковые еще не пахло. Пелевин, да простится мне упоминание современного автора в одном ряду с классиком (но не сомневаюсь, что в этом ряду он и будет стоять), сформулировал однажды, во время своего пятилетнего молчания: «Для писателя не писать так же важно, как и писать». И новые вещи Пелевина смогли появиться только после того, как завершился очередной этап местной истории: в самом деле, по самой природе своего дарования Пелевин лучше всего разделывается с отжившим, а когда пишет о том, что рядом, — получается фельетонно и каламбурно. В ближайшие несколько лет мы прочтем шедевр, сопоставимый с «Чапаевым и Пустотой».