Тот факт, что Акунин перестал быть любимцем интеллектуалов, ничуть не убавил ему обаяния, да и тиражей: интеллектуалы у нас — да и везде — сплошь такие противные люди, что их любовь скорее обременительна. Вдобавок кислые отзывы в свой адрес после череды докучливых похвал Акунин услышал не тогда, когда стал дрейфовать в сторону «Жанров», а когда как раз попытался прыгнуть выше головы, написав серьезный религиозно-философский роман «Пелагия и красный петух». Этого ему не простили — посыпались упреки в поверхностности, незнакомстве с церковной традицией и даже в отсутствии увлекательности (хотя, на мой вкус, как раз в описании вымышленной секты Акунин был увлекательней и динамичней, чем в поднадоевших ему самому детективных интригах). Ах так, подумал главный Джек-потрошитель русской классики. Вы хотите лубок — будет вам лубок. И стал лубок…
Переход Акунина из пространства так называемой серьезной литературы в чисто коммерческую, жанровую, откровенно клюквенную — явление закономерное, и ничего дурного в нем нет: мне и с самого начала казалось, что его вклад в традицию русского романа несколько переоценен, хотя в «Тайном советнике» или «Левиафане» читателю загадывали не только элегантные загадки, но и ставили перед ним серьезные вопросы. О том, например, почему талантливый человек в России обречен уходить в оппозицию, а всякая сволочь непременно лезет в государственники. Или о том, почему из всех стран мира Россия наиболее болезненно и пристрастно относится к Англии — что тут за влеченье, род недуга, в чем причина нашего взаимного тяготения и продиктованной им маниакальной подозрительности. Или о том, наконец, почему ни один кодекс чести в России не приживается, а непоследовательность остается единственным шансом спасти жизнь и душу. В общем, пока Акунин готовил на чистом сливочном масле, цитируя более-менее серьезные тексты и обыгрывая важные для него самого смыслы, — его блюда были почему-то вкусны и питательны, и любили их не только гурманствующие интеллектуалы, но и самые что ни на есть простые читатели, выедавшие из пирога доступный им верхний слой. Но Акунин то ли обиделся на критическое недопонимание, то ли попросту устал, — и в последние три года преподносит публике исключительно фастфуд. Апофеозом этой фастфудности казался «Квест», но оказалось, что можно пойти и дальше. «Сокол и Ласточка» — уже совершенно подростковое чтение. Как всякое скороедство, оно дразнит, но не насыщает. Здоровой пищей это не назовешь никак; но это не значит, что из нового Акунина нельзя извлечь серьезные уроки. Ведь и несварение желудка вызывает иногда удивительно зрелые мысли.
Рискну сказать, что перед нами не просто пиратский экшн с элементами квеста, но и серьезная, даже трагическая литературная исповедь самого Акунина. Речь ведь не столько о круизном лайнере «Сокол» и легком фрегате «Ласточка», — речь о попугае, главном герое и вдобавок повествователе. Это попугай, добрый и умный, в отличие от большинства двуногих, спасает главного героя современной линии и главную героиню ретро-стилизации. Это попугай в конце концов намекает на истинное местоположение клада. Попугай, наконец, произносит в книге все нравственные сентенции, да вдобавок живет триста лет, что и позволяет ему поучаствовать в обеих сюжетных коллизиях, разделенных веками. Речь не о соколе и ласточке, а о третьей птице; и эта птица — не просто акунинское альтер эго. Попугай манифестирует определенный тип сознания, и не зря этот главный герой так часто меняет имена. Но сам себя он называет Трюк — и это тоже более чем символично.
Попугай в русской литературе, надо заметить, имеет весьма положительные коннотации: особенно постаралась на этой ниве Новелла Матвеева. В ее стихотворении «Попугай» умная птица, которой не с кем поговорить, сделана последней хранительницей древнего языка, а в маленькой поэме «Гипноз» вовремя заоравший попугай спасает мартышку от леденящего взора змеи. Не забудем и мудрого попугая из остеровского цикла о славных обитателях джунглей, — там этот говорун, отличающийся умом и сообразительностью, научился летать, чего прежде не умел; кстати, и булычевская птица Говорун явно той же породы. Говорящие животные в русском фольклоре, да и в литературе всегда почему-то особенно милы: впрочем, так ведь во всех сказках. Наверное, говорящая зверюга мила нам потому, что перестает быть энигмой, загадкой, становится наконец понятна — так радуется Митиль, услышав голос своего Пса, так ликует Пес, получив наконец возможность рассказать своему божеству, как он его любит… Попугай — осуществление вечной мечты о говорящем животном, о мыслящем меньшем брате, вот почему весь Советский Союз с таким восторгом распевал вслед за Высоцким «Каррамба, коррида и черррт поберрри!». Выбор попугая в качестве повествователя — ход безошибочный, но в каком-то смысле и самоубийственный. Ведь попугай может повторять только то, что однажды уже услышал, — и в этом смысле более автобиографического романа Акунин не писал еще никогда.
Ничего унизительного в такой самоидентификации, конечно, нет, да и все уже было. Акунин честно отказывается от попыток создать оригинальную, небывалую конструкцию — Сорокин вот не отказался, но в результате, сочинив «Трилогию», произвел очередной микст на темы советской фантастики. У Акунина таких амбиций нет. Он уже не ставит себе иных задач, как только комбинировать готовое. На этот раз он воспользовался гриновским героем — сделал наиболее привлекательным персонажем капитана Грея с его алыми парусами. Соблазн поработать в гриновской традиции знаком многим — Леонид Острецов уже разместил в Гринландии героев своего романа «Все золото мира, или Отпуск в Зурбагане». Гриновский мир куда более обаятелен и пригоден для жизни, чем, скажем, толкиеновский, — не пропадать же бесхозной стране и персонажам, которых хватило бы не на один сиквел; и в архиве самого Грина сохранился текст, в котором повествователь объезжает с Греем любимые места, встречаясь с Дэзи Грант, Тави Тум и прочими любимцами. Грей Акунина не столь добросердечен, куда более воинственен, по образу жизни напоминает скорей Эскироса из «Кораблей в Лиссе», а по алкогольным пристрастиям — чуть не всех капитанов Грина от Дюка до Геза. И хотя сцена морского сражения написана у Акунина с непопугайским знанием морской терминологии, а также с замечательными цветовыми лейтмотивами — золотое, черное, алое, — все это мы хорошо помним блаженной памятью детства, памятью о Саббатини и Буссенаре, и Штильмарке, разумеется, чей «Наследник из Калькутты» тоже в генах у «Сокола и Ласточки».
Проблема, однако, вот в чем: «Наследник из Калькутты» потому и стал любимой книгой советской детворы, что в нем есть еще нечто помимо крепкого коктейля из чужих ингредиентов. В грязных и зловонных пиратах Штильмарка угадывались прототипы-зэки, в южных морях — зеленое море тайги, в нравственной проблематике «Наследника» — адское, ледяное, гнойное дыхание тридцатых с их доносами и подменами. Ничего этого у Акунина нет. В литературе надо ставить планку на полметра выше — установка на шедевр позволяет написать хорошую мейнстримную вещь, но установка на мейнстрим приводит к производству весьма вторичного и отнюдь не насыщающего продукта. Даже «Таинственный остров» Стивенсона — не только стилизация; чувствуется по крайней мере, что автор сам выдумал героев и они ему небезразличны. Но Акунин не выдумал никого, включая магистра Фандорина-младшего, — а потому и следит за их приключениями с безнадежно холодным носом; и книга, рожденная развлекать, необъяснимо наскучивает к середине, как всякий муляж. Акунин был интересен, пока стремился быть не только интересным, — парадокс, общий, впрочем, для большинства писательских карьер.
А так — все в порядке: есть блогосфера, ставшая уже непременной составляющей современного романа, есть богатая английская аристократка, роковая красавица, сундук мертвеца, трактир епископа, черепа, приветы «Пиратам Карибского моря» и прочие прелести кладоискательства. И для желающих скоротать время между обедом и полдником на круизном лайнере эта книга подойдет идеально. Правда, для плацкартного вагона в поезде, ползущем через среднюю Россию, требуется уже какое-нибудь более мощное отвлекающее средство: сильную и яркую действительность может победить только настоящая литература.
. . . . . . . . . . . . . .
Пять лучших стилизаций в новейшей литературе
Валерий Брюсов «Египетские ночи»
Одни почему-то возмущаются (главным образом эротическими деталями — Брюсов был большой охотник до откровенных сцен), другие восхищаются, но хотим мы того или нет — перед нами самая точная стилизация не только под пушкинский «звонкий ямб», но и под его композиционные приемы, и под самый образ мыслей. Попытка закончить «Египетские ночи» по пушкинским черновикам и планам принесла Брюсову журнальную брань и глубочайшее моральное удовлетворение. Полагаем, что непредвзятый исследователь, перед которым оказался бы этот текст, ни в жизнь не атрибутировал его как брюсовский — и с огромной долей вероятности приписал бы Пушкину.
