Наоми Кляйн - Доктрина шока. Становление капитализма катастроф

Когда в итоге распался Советский Союз, жители «империи зла» с радостью присоединились к революции Фридмана, как и коммунисты Китая, превратившиеся в капиталистов. Это означало, что уже ничто не преграждало дороги подлинному глобальному свободному рынку, при котором освобожденные корпорации не только получили свободу в своих странах, но и могут теперь беспрепятственно пересекать границы, чтобы вокруг них расцветало благоденствие по всему миру. Возник двойной консенсус относительно общественного строя: политических лидеров необходимо избирать, а экономика должна жить по законам Фридмана. Это был, по словам Фрэнсиса Фукуямы, «конец истории» — «конечная точка идеологической эволюции человечества»[44]. Когда Фридман умер, журнал Fortune написал, что «он живо чувствовал ход истории»; Конгресс США принял решение объявить Фридмана «одним из величайших в мире борцов за свободу, и не только в сфере экономики, но и во всем»; губернатор Калифорнии Арнольд Шварценеггер объявил 29 января 2007 года Днем Милтона Фридмана для всего штата, и этому примеру последовали некоторые другие города и поселки. Wall Street Journal кратко выразил эту «причесанную» версию истории в своем заголовке: «Человек свободы»[45].

Эта книга бросает вызов основному и нежно любимому утверждению официальной истории, что триумф свободного от постороннего вмешательства капитализма был рожден из импульса свободы, что неограниченный свободный рынок идет рука об руку с демократией. Вместо этого я намерена показать, что такой фундаменталистской форме капитализма постоянно сопутствовало самое грубое принуждение, направленное как на общественный политический организм, так и на тела бесчисленного множества людей. История современного свободного рынка, которая, если выражаться точнее, представляет собой становление корпоративизма, написана при помощи шока.

Ставки в этой игре высоки. Альянсы корпораций готовы устранить последние преграды: закрытую нефтяную экономику арабского мира и те сферы западной экономики, которые долгое время были защищены от погони за прибылью, в частности ликвидация последствий катастроф и содержание армий. Поскольку не видно хотя бы и лицемерных попыток добиться согласия общества на приватизацию таких важных функций, будь то внутри страны или за границей, чтобы достичь этой цели, понадобятся рост насилия и еще более опустошительные катастрофы. Но ввиду того что решающая роль шока и кризисов столь успешно заретуширована в официальной истории становления свободного рынка, экстремистские тактики, применяемые в Ираке и Новом Орлеане, часто ошибочно принимают за отдельные случаи некомпетентности или кумовства Белого дома в период правления Буша. Но фактически деяния Буша представляют собой крайне жестокую и тщательно разработанную кульминацию полувековой борьбы за тотальное высвобождение корпораций из под власти государства.

Любая попытка заявить, что именно идеология повинна в преступлениях ее приверженцев, требует огромной осторожности. Слишком легко думать, что люди, с которыми мы не согласны, не просто ошибаются, но являются приверженцами тирании, фашизма или геноцида. И тем не менее некоторые идеологии опасны для общества, и эту опасность следует распознать. Это закрытые фундаменталистские доктрины, которые не могут сосуществовать с другими мировоззрениями; их последователи сетуют по поводу разнообразия мнений и требуют полной свободы для практической реализации своей «совершенной системы». Мир в его нынешнем виде должен быть опустошен, чтобы освободить место для их «чистого» сознания. Укорененная в библейских образах Великого потопа и ужасающего огня, такая логика неизбежно ведет к насилию. Идеологии, которые жаждут недостижимого состояния «чистого листа», чего можно достичь лишь в результате катастрофы, относятся к весьма опасным.

Обычно именно крайне экстремистские религиозные или расистские идеи требовали стереть с лица земли целые народы и культуры, чтобы реализовать на практике свое безупречное мировоззрение. После падения Советского Союза многие люди узнали о величайших преступлениях, совершенных во имя коммунизма. Советские архивы открылись для исследователей, которые подсчитывали погибших — в результате искусственного голода, трудовых лагерей или убийств. Это породило горячие споры по всему миру о том, насколько совершенные зверства объясняются идеологией, а не ее искажениями со стороны приверженцев, таких как Сталин, Чаушеску, Мао и Пол Пот.

«Именно воплотившийся коммунизм породил массовые репрессии, которые нашли свое высшее выражение в царстве террора, поддерживаемом государством, — пишет Стефан Куртуа, соавтор вызывающей споры «Черной книги коммунизма». — Неужели идеология тут совершенно безгрешна?»[46] Разумеется, это не так. Из этого не следует, что любая форма коммунизма неизбежно влечет за собой геноцид, как радостно провозглашают некоторые, но именно интерпретация коммунистической теории — доктринерская, авторитарная и ненавидящая плюрализм — породила сталинские чистки и лагеря перевоспитания Мао. Авторитарный коммунизм навсегда запятнал себя позором в своих реальных лабораториях — и таковым должен остаться.

Но что можно сказать о современном крестовом походе за освобождение мировых рынков? Военные перевороты, войны и кровавые бойни, в результате которых устанавливаются благоприятные для корпораций режимы, никогда не рассматривались как преступления капитализма, их приписывали экстремизму ретивых диктаторов, горячим сражениям на фронтах холодной войны, а теперь — войне с терроризмом. И когда самых горячих противников корпоративной экономической модели систематически устраняют, будь то Аргентина 70‑х или Ирак сегодня, эти жестокие меры воспринимают как часть грязного сражения против коммунизма или терроризма — но никогда как часть борьбы за продвижение чистого капитализма.

Я не утверждаю, что все формы рыночной экономики несут в себе жестокость. Теоретически может существовать рыночная экономика, которая обходится без насилия и не требует подобной идеологической чистоты. Свободный рынок товаров массового потребления может сосуществовать с бесплатной системой здравоохранения, государственными школами, крупными сегментами экономики, например в виде национальной нефтяной компании, находящимися в руках государства. Равно можно требовать, чтобы корпорации достойно оплачивали труд и уважали право работников создавать профсоюзы, а государство взимало налоги и перераспределяло богатства, сглаживая жесткое неравенство, характерное для общества при корпоративизме. Однако рынок нельзя создать на основе фундаментализма.

После Великой депрессии Кейнс предложил именно такую смешанную модель регулируемой экономики, и этот переворот в государственной политике породил «Новый курс» и повлек за собой подобные преобразования по всему миру. Именно против такой системы компромиссов, сдержек и противовесов была направлена контрреволюция Фридмана, которая методично разрушала эту систему в одной стране за другой. И в этом аспекте вариант капитализма от чикагской школы действительно имеет нечто общее с опасными идеологиями: это характерное стремление к недостижимой чистоте, к «чистому листу», с которого можно начать созидание образцового общества.

Это стремление к богоподобной власти над всем творением прекрасно объясняет, почему идеологов свободного рынка так сильно привлекают кризисы и катастрофы. Реальность без апокалиптических событий просто неприемлема для их амбиций. На протяжении 35 лет контрреволюцию Фридмана вдохновляли свобода и возможности, доступные только в периоды катастрофических перемен — когда люди с их неизменными привычками и устойчивыми требованиями отбрасываются в сторону, — в те моменты, когда демократия кажется практически неосуществимой.

Адепты доктрины шока убеждены, что только великие катаклизмы — потоп, война, террористический акт — могут создать широкое и чистое полотно, которое им так необходимо. Именно в такие моменты, когда нам психологически и физически не за что держаться, мы становимся особенно податливыми. И эти художники берут подготовленный материал в свои руки и начинают работу по переделке мира.