– Меня ничто не связывает. Я совершенно одинок и вполне располагаю своей жизнью.
– Вот такого человека мне и надо, доктор. Фактически вы расстаетесь с жизнью, если пойдете со мной. Вы ничего не услышите ни о добре, ни о зле, совершающемся в этом мире. Вы умерли для мира, и мир умер для вас. Согласны?
– Согласен.
– Тогда мы с вами сойдемся. Вы мне нравитесь.
– Но я должен сказать вам еще, что я еврей. Это вас не смущает?
Кингскурт рассмеялся:
– Слушайте! Ваш вопрос смешон. Вы человек, это не подлежит сомнению. И, по-видимому, образованный человек. Жизнь надоела вам, это говорит за благородство ваших вкусов. Там, куда мы едем, все остальное страшно безразлично… Итак, по рукам?..
Фридрих взял протянутую ему руку и крепко пожал ее.
– Когда вы можете быть готовы в путь, доктор?
– В любую минуту.
– Превосходно. Завтра, скажем. Мы поедем в Триест. Там ждет нас моя яхта… Вам надо, быть может, еще сделать какие-нибудь покупки?
– Я не знаю, какие – сказал Фридрих. – ведь это разлука с жизнью.
– Непременно, доктор! Вам надо, быть может, денег на покупки? Располагайте моей кассой.
– Благодарю вас, мистер Кингскурт. Мне ничего не нужно.
– Нет ли у вас долгов, доктор?
– У меня ничего нет, и я никому ничего не должен.
– У вас нет родных, друзей, которым вы бы хотели оставить что-нибудь?
– Никого!
– Тем лучше! Мы едем, значит, завтра!.. Но мы и сегодня уже могли бы вместе пообедать.
Кингскурт позвонил. Кельнеры по его приказанию накрыли в номере стол и принесли изысканный обед. Дальнейшая задушевная беседа совершенно сблизила их. Фридрих, тронутый откровенностью и доверчивостью Кингскурта, почувствовал потребность рассказать ему что-нибудь про себя. И он в немногих словах изложил ему свою повесть. Когда он кончил, американец сказал:
– Теперь я уверен, что вы от меня не убежите. Несчастная любовь, мировая скорбь, антисемитизм – этого совершенно достаточно, чтобы и у молодого даже человека явилось желание уйти из мира навсегда! Из мира, где надо жить с людьми… Даже когда вы делаете людям добро, они обманывают вас, терзают вас. Благодетели человечества – величайшие глупцы. Вы не согласны со мною?
– Мне кажется, м-р Кингскурт, что делать добро приятно. Это дает известное удовлетворение. И мне пришла в голову одна мысль. Вы спрашивали меня, не желаю ли я оставить кому либо денег перед разлукой с жизнью. Я знаю одну семью, которая страшно нуждается и очень хотел бы ей помочь… Вы позволите?..
– Это глупо, но отказать вам я не могу. Располагайте своим жалованьем, как вам заблагорассудится. Пять тысяч гульденов довольно?
– О, вполне – ответил Фридрих. – И для меня очень утешительно сознание, что моя разлука с жизнью не совсем бесцельна…
Комната Литваков днем имела еще более убогий вид, чем ночью. Но тем не менее Фридрих Левенберг застал этих несчастных чуть ли не в розовом настроении.
Давид стоял у окна, на котором лежала раскрытая книга и читал, уплетая в то же время огромных размеров бутерброд. Отец и мать сидели на полу. Крошечная Мариам играла подле них соломинками.
Хаим Литвак быстро поднялся навстречу своему благодетелю, жена его тоже хотела встать, но Фридрих помешал ей. Он опустился подле нее на колени и приласкал малютку, которая ласково улыбалась ему из своих лохмотьев.
– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил Фридрих.
Несчастная тщетно ловила его руку.
– Лучше, лучше – сказала она – у нас есть хлеб и молоко для девочки.
– И за квартиру мы тоже уплатили – сияя от радости, добавил Хаим.
Давид положил свой бутерброд на подоконник, прижал к груди руки, и остановившись перед Левенбергом, в упор смотрел ему в лицо.
– Что ты так уставился на меня, Давид?
– Я хочу запомнить ваше лицо. Я читал однажды историю про человека, который помог больному льву.
– Андрокл! – улыбнулся Фридрих.
– Он уже много читал, мой Давид – слабым, нежным голосом сказала мать.
Фридрих встал и положил руку на круглую головку мальчика.
– Что же, ты лев, что ли? У Иуды был лев…
– Иуда может вернуть то, что было у него – почти дерзко ответил мальчуган – верю, наш древний Бог еще жив!
Фрау Литвак жалобно воскликнула:
– Боже мой, мы даже стула не можем предложить вам.
– Да и не нужно. Я зашел только проведать вас и передать вам это письмо. Вы его вскроете, когда я уйду… Это… рекомендация, она пригодится вам в жизни. Вы должны хорошо питаться, фрау Литвак, чтобы вы в силах были вырастить свою дочку и сделать из нее такую же хорошую женщину, как вы сами.
– Дай Бог, чтоб она была счастливее меня…
– А этому милому мальчику доставьте возможность учиться! Дай мне свою руку, мальчуган! Обещай мне, что ты будешь честным человеком!
– Я обещаю вам это.
«Какие удивительные глаза у этого мальчугана!» – думал Фридрих, пожимая маленькую руку. Затем он положил объемистый пакет на подоконник и шагнул к дверям.
– Простите, пожалуйста – остановил его Литвак – это быть может рекомендательное письмо в еврейский комитет.
– Да, конечно – ответил Фридрих. – Оно и там вам пригодится.
Он вышел, и сбежав с лестницы вниз, точно за ним гнался кто-то, быстро вскочил в фиакр, ждавший его у ворот, и крикнул кучеру:
– Скорей, как можно скорей.
Лошади тронули. Минуту спустя из ворот, задыхаясь, выскочил Давид, растерянно посмотрел во все стороны и, убедившись, что благодетеля и след простыл, горько зарыдал. Фридрих видел это в маленькое отверстие в задней стенке кареты, и был очень рад, что ему удалось избегнуть излияний благодарности. Эти пять тысяч, вероятно, выручат несчастную семью из когтей нужды.
Кингскурт встретил его громким добродушным смехом:
– Ну что, совершили свое доброе дело, доктор?
– Вы могли бы с большим правом назвать его своим – это были ваши деньги, мистер Кингскурт!
– Ого! От этой чести решительно отказываюсь! Я ни одним крейцером не пожертвовал бы для людей. Я могу мириться с тем, что вы разыгрываете глупую комедию человеколюбия, но я – слуга покорный! Это было ваше жалованье, вы могли распорядиться им по своему усмотрению…
– Пусть будет так, мистер Кингскурт, не все ли равно?
– Вот если бы вы сказали мне, что затеваете какое-нибудь полезное учреждение для собак, для лошадей или других приятных животных – вы, быть может, заинтересовали бы меня и даже увлекли… Но для людей?.. нет, нет, подальше, подальше от них… Это гнилой товар. А пресловутый разум человеческий сводится к гнусности… Как-то я недавно прочитал в газете, что одна старуха все свое состояние отказала кошкам. Составила формальное завещание и распорядилась, чтобы весь ее дом разделен был на столько-то помещений для кошек, для прислуги, ветеринаров и т. д. И безмозглый репортер счел своим долгом добавить, что старуха, вероятно, была не в своем уме. Осел! Это была, несомненно, женщина исключительного ума. И завещание было, конечно, вполне сознательной демонстрацией против человеческого рода, и в частности против жалкой, хищной родни… Животным – да, это я понимаю, только не людям! Вот, доктор, этой старухе я сочувствую всей душой, царство ей небесное!
Это была излюбленная тема Кингскурта, на которую он развивал с увлечением самые неожиданные и неисчерпаемые парадоксы.
Сборы Фридриха Левенберга были не долги. На следующий день он уже был готов. Своей квартирной хозяйке он сказал, что отправляется на прогулку, в горы. И она ответила ему:
– Зимой! Там, говорят, чуть ли не каждый день несчастные случаи.
– Прекрасно! – с грустной улыбкой сказал Левенберг –если я через восемь дней не вернусь, можете заявить в полицию о моем исчезновении. А меня, вероятно, подберут в каком-нибудь ущельи и, надо думать, позаботятся обо мне. Все мои вещи я завещаю вам.
– Побойтесь бога, доктор! Это грешно так говорить…
– Да ведь я шучу! – ответил он
Он уехал с Кингскуртом в тот же день, вечерним поездом. В кофейню на Альзергрунде он больше не ходил и не знал, что маленький Давид Литвак ежедневно караулит его у подъезда до поздней ночи.
В Триестской гавани качалась на волнах нарядная яхта мистера Кингскурта. Они сделали еще кой-какие покупки и в один солнечный декабрьский день снялись с якоря и направили путь на юго-восток.
При других обстоятельствах такая поездка наполнила бы Фридриха восторгом и счастьем. Теперь он ждал от нее лишь возможного облегчения своей безысходной тоски. Человеконенавистничество м-ра Кингскурта проявлялось лишь в парадоксах и философских рассуждениях. На самом деле, это был добродушнейший человек; задушевный и отзывчивый. Когда он замечал, что Левенберг в угнетенном настроении духа, он всячески старался его развлечь и возился с ним, как с больным ребенком.
И Фридрих говорил тогда:
