И Фридрих говорил тогда:
– У матросов, вероятно, сложилось совершенное ложное представление о наших взаимоотношениях. Они бессомненно считают меня хозяином, а вас гостем, которого я пригласил с собой для развлечения. Ах, мистер Кингскурт, право, вы могли бы найти более веселого спутника, чем я!..
– Милый мой, да у меня выбора не мало! – отвечал мистер Кингскурт. – Мне нужен был разочарованный в жизни человек, а таковой не может быть веселым собеседником. Но я вас вылечу. Когда жалкое человечество останется далеко, далеко за нами вы у меня совсем другое запоете. Вы будете такой же довольный и бодрый человек, как и я. Конечно, пока мы не покинем наш благословенный остров. Черт меня побери, если я вас обманываю!
Яхта обставлена была очень удобно, с полным американским комфортом. У Фридриха была такая же отличная каюта, как и у Кингскурта. Общая столовая отделана была с ослепительной роскошью. После обеда, они, обыкновенно, долго сидели за столом, освещенным ровным светом висячей электрической лампы, и вечера незаметно проходили в занимательных оживленных беседах.
На яхте была и прекрасная библиотека из книг избранных авторов, но к ним никто не прикасался: время всецело поглощалось разнообразными впечатлениями морского путешествия.
Кингскурт прилагал все свои усилия, чтобы отвлекать Левенберга от печальных мыслей.
При небольшой качке миновали они и остров Крит, как вдруг Кингскурт предложил Фридриху:
– Не хотите ли перед окончательной разлукой с миром, повидать свою родину?
– Мою родину? – с удивлением спросил Фридрих. – Вы намерены вернуться в Триест?
– Боже избави! – вскрикнул Кингскурт. – Перед нами ваша… ваша родина – Палестина.
– А, вот что! Но вы ошибаетесь. У меня нет ничего общего с Палестиной. Я никогда там не был. И она меня не занимает. Мои предки восемнадцать веков тому назад ушли. оттуда. Что мне там делать? Я думаю, только антисемиты могут утверждать, что Палестина наша родина…
При этих словах он вспомнил Давида Литвака и добавил:
– Кроме антисемитов, я слышал еще только от одного еврейского мальчика, что Палестина наша родина. Вы хотели подтрунить надо мною, мистер Кингскурт?
– Порази меня гром, если я хотел обидеть вас. Я совершенно серьезно сказал это. Откровенно говоря, я вас, евреев, не понимаю. Если б я был евреем, я страшно гордился бы этим. А, вы, евреи, стыдитесь своего происхождения. Что же вас удивляет, когда другие вас презирают, присутствующие, разумеется, исключаются…
– Господин фон Кенигсгоф, вы, быть может, антисемит? – с негодованием воскликнул Левенберг.
Он в первый раз и совершенно безотчетно назвал Кингскурта его немецким именем.
Кингскурт улыбнулся.
– Только не волнуйтесь, милый мой! С моей ненавистью ко всему роду человеческому вы примирились… А если я и племя Израилево не обожаю – так сейчас на дыбы! Утешьтесь, миленький… я ненавижу евреев не более и не менее, чем христиан, магометан и огнепоклонников. Все они ни к черту не годятся! Я вполне сочувствую Нерону: в одну бы голову их всех и отрубить ее одним ударом! Или нет: пусть остаются на земле, пусть поедают друг друга и умирают медленной смертью.
Фридрих успокоился: Конечно, это глупо с моей стороны. ведь то, что вы взяли меня о собой лучшее доказательство вашей терпимости.
– Я вспомнил сейчас – сказал Кингскурт – одно столкновение с одним из ваших соплеменников или единоверцев или – черт меня побери – ну, словом с евреем. Это было в полку. У нас был один вольноопределяющийся… Кон, его была фамилия… Плюгавенький такой… Простите! Этот Кон был несчастный кривоногий малый, самим Богом сотворенный для кавалерии… И вот однажды на уроке верховой езды, я приказал им, мерзавцам, скакать через барьер. То есть, я хотел, что бы они скакали, а они не хотели, или не умели. Барьер был довольно высокий. Ну, я и обращался с ними, как и следует обращаться с такими, прохвостами! Тогда я умел еще ругаться, черт меня побери! Теперь я уже перезабыл… Я и дал им понять отборными такими словечками, что, мол, считаю их самой трусливой дрянью…
И свое раздражение я больше всего вымещал на Коне.
– Что, делишки, векселишки, никак, скорей делаются! – говорю ему. – Еврейчик мой, как вспыхнет, до корней волос и в одно мгновенье перескочил через барьер. Но упал и сломал руку. Прескверно было у меня тогда на душе. И зачем такой дряни чувство достоинства!
– Вы полагаете, что для евреев это излишняя роскошь?
– Ну, полноте… Вы придираетесь к моим словам… Впрочем, если у евреев есть чувство достоинства, зачем они допускают такие издевательства над собой?
– Что же евреи должны делать, м-р Кингскурт?
– Что? Ну, этого я не знаю… Но что-нибудь такое, что сделал мой Кон. Я стал больше уважать его с той минуты.
– Потому что он сломал себе руку?
– Нет, потому что он показал мне, что у него есть сила воли. Если б я был на вашем месте, я затеял бы что-нибудь великое, смелое до безумия – перед чем все враги еврейства остолбенели бы от изумления. Всегда, милый мой, будут предрассудки. Человечество питается предрассудками от колыбели до гроба. И если предрассудки нельзя уничтожить, то надо их победить.. Положительно, в наше время интересно, верно, быть евреем. Именно потому, что против вас весь мир.
– Ах, если бы вы знали, как это тяжело!
– Верю, верю! Могу себе представить… Ну, как же будет с Палестиной? Давайте, посмотрим ее, прежде чем исчезнем с лица земли.
– Мне все равно, мистер Кингскурт!
Яхта взяла курс по направлению к Яффе.
Они пробыли несколько дней в древней стране евреев.
Яффа произвела на них тяжелое впечатление. При всей красоте местоположения, общий вид города был удручающий. Жалкая гавань, неудобная высадка. Узенькие грязные улицы, в которых спирало дыхание от вони и какого-то тленного могильного запаха. На каждом шагу пестрая восточная нищета. Оборванные турки, грязные арабы, робкие, забитые нуждой евреи вяло, безнадежно бродили по городу, вымаливая подаяние…
Кингскурт и Левенберг поспешили уехать дальше. Они отправились по отвратительной железной дороге в Иерусалим. Но и на этом пути все говорило о страшном упадке страны.
Плоская, местами песчаная, местами болотистая равнина. Темные нивы, точно спаленные огнем или солнцем. Черные деревушки арабов. Угрюмые туземцы с хищными разбойническими лицами. На улицах, в кучах мусора копошились голые грязные ребятишки.
Вдали, на горизонте, засерели холмы Иудеи. Поезд въехал в долину, закованную в темные обнаженный горы. Ни малейшего следа былой или современной культуры…
– Если это наша страна – с грустью заметил Фридрих – то она в таком же страшном упадке, как и наш народ.
– Да, это ужасно, это прямо гнусно… – горячился Кингскурт. А между тем здесь много можно сделать! Первым делом надо насадить леса. Какой-нибудь миллион молодых елей – они быстро растут – как спаржа. Стране нужна только вода и леса – и перед ней откроется будущность, и кто знает, какая великая будущность.
– Что же вода и лес дадут этой стране?
– Евреев! Черт возьми! Вода и лес приведут сюда евреев.
Была уже ночь, когда они приехали в Иерусалим, дивная лунная ночь…
– Тысяча чертей! Как хорошо! – воскликнул Кингскурт. Он велел остановить экипаж, который вез их с вокзала в отель и сказал коммисионеру:
– Оставайтесь на козлах и скажите вашему кучеру, чтобы ехал за нами шагом. Мы пойдем немного пешком. Доктор, хотите?.. Как называется эта местность?
Коммисионер почтительно ответил:
– Долина Иосафата, господин.
– Да черт меня побери, так она действительно, существует! А я думал это так только… в Библии… По этим самым местам ходил Спаситель!… Доктор! Доктор! Что вы скажете на это!… Ах да!…Но вам…но вашему сердцу эти места тоже что-нибудь говорят. Эти старые стены, эта долина…
– Иерусалим! – произнес Фридрих тихим дрожащим голосом. Он совершенно не мог объяснить себе, почему его так волнуют эти смутные очертания незнакомого города…Быть может, воспоминанья о словах, слышанных в раннем детстве? О молитвах, которые шептал его отец? Картина вечернего пасхального служения вспыхнула в его памяти. Одна из немногих древнееврейских фраз, которые он помнил еще, прозвенела в его душе: «Лешуна або Берушалаим»… Через год в Иерусалиме!… И он увидел себя маленьким мальчиком, идущим в синогогу со своим отцом. Ах! Нет больше веры, нет юности, нет отца…
Перед ним в сказочном лунном сияньи стояли стены Иерусалима. Глаза его подернулись влагой и сердце обожгла горячая волна. Слезы медленно покатились по его щекам. Он остановился.
Кингскурт выразительным жестом приказал кучеру остановиться и беззвучно отошел на несколько шагов от Фридриха, чтобы не мешать его скорбно благоговейному раздумью…
Фридрих глубоко вздохнул и очнулся от грез.
