Глава 2. Российская политика: почему?
Первый вопрос, который встает перед теми, кто пытается проанализировать траекторию российского политического режима, звучит: почему? Иначе говоря, почему падение коммунистической власти в России в 1991 году не повлекло за собой строительство новой демократии (как это произошло в странах Восточной Европы), хотя и не имело следствием формирование новых репрессивных диктатур, подобно странам Центральной Азии? Ответ на этот внешне простой и как будто лежащий на поверхности вопрос, далеко не так очевиден, когда мы говорим о России, как, впрочем, и о других странах и регионах мира. Ученые во всем мире спорят о причинах того, почему же одни страны становятся демократиями, а другие – нет, и опыт современной России может служить аргументом в этих дебатах.
В разгар «холодной войны», в 1970-е годы, в Советском Союзе была популярна шутка о том, что «оптимисты» учат английский язык, ожидая военного столкновения между СССР и США, «пессимисты» учат китайский язык, предполагая военный конфликт между СССР и Китаем, ну а реалисты учат автомат Калашникова, готовясь встретить во всеоружии любую войну. Эту шутку (в известной мере не утратившую актуальность и до нашего времени) сегодня можно перефразировать в свете того, как именно специалисты – и российские, и зарубежные, – дают ответы на вопрос о причинах и следствиях российской политической эволюции после 1991 года. Предельно огрубляя, поиски этих ответов ведут одних ученых в лагерь «пессимистов», изучающих историю и культуру России, других – в стан «оптимистов», исследующих процессы экономического развития и государственного строительства в стране, а третьих – в группу «реалистов», в центре внимания которых находятся интересы и политические стратегии групп, борющихся за завоевание и/или удержание власти.
В этой главе мы сперва обсудим аргументы каждой из упомянутых точек зрения, затем посмотрим на международный опыт строительства демократий и диктатур в современном мире, чтобы понять, какие аргументы звучат убедительно, а какие – нет, и, наконец, в свете анализа этих дискуссий проанализируем логику изменений российского политического режима. Результатом нашего обсуждения станет объяснительная схема процессов постсоветской политической трансформации в России, которая будет более подробно развернута в трех последующих главах.
Российская политика: пессимизм, оптимизм или реализм?
Политическая диагностика сродни диагностике медицинской. Исследователи, обнаружив патологии тех или иных политических систем, действуют подобно медикам, которые, заметив какую-либо патологию человеческого организма, стремятся выявить причины заболевания, чтобы правильно определить возможности и методы лечения. Известно, впрочем, что истории отнюдь не всех болезней одинаково трагичны. Если одни заболевания носят наследственный характер, то другие могут быть вызваны заражением. Если эффекты воздействия одних вирусов – хронические и неизлечимые, то последствия других представляются хотя и неизбежными, но все же преодолимыми «болезнями роста», в то время как третьи могут повлечь за собой даже летальный исход. Становление недемократических режимов в современном мире рассматривается специалистами как политическая патология, особенно если речь идет о странах, где одни диктатуры сменились другими. В чем причины этих тяжелых недугов? Однако рассуждения политологов, пытающихся найти ответ на этот вопрос, – как в России, так и в ряде других стран, – отличаются от аргументации медиков прежде всего тем, что для политической диагностики подчас применяются слишком разные инструменты анализа. Поэтому политологи порой приходят к кардинально расходящимся выводам, а их прогнозы довольно часто не имеют ничего общего с реальным ходом событий (как будет показано далее, автор этих строк отнюдь не служит исключением). Тем не менее, хотя политологи и ошибаются с диагностикой чаще, чем медики, их ошибки куда реже могут привести к непоправимым последствиям.
Продолжая медицинскую аналогию, можно утверждать, что «пессимисты» склонны рассматривать патологии российской политической системы как своего рода хроническое наследственное заболевание нашей страны. Они изучают российские культуру и историю и черпают из них свою печальную аргументацию в пользу неустранимости преобладания в России авторитарного режима, по крайней мере, в обозримом будущем. «Оптимисты», напротив, рассматривают авторитарные тенденции в российской политике как вариант посттравматического синдрома или как затянувшиеся «болезни роста», ставшие побочным эффектом сложных трансформационных процессов постсоветского периода. Они анализируют экономические реформы и государственное строительство и возлагают некоторые надежды на более интенсивное включение России в международные процессы и транснациональные сети в качестве средства медленного, но верного преодоления этих, хоть и пагубных, но все-таки временных патологий. Наконец, «реалисты» изучают политические преобразования в России сквозь призму частных корыстных интересов тех или иных групп в политическом классе страны. Они полагают, что авторитаризм представляет собой результат намеренных действий этих групп по монополизации власти, подобно тому, как заболевание может стать результатом преднамеренного отравления организма. Независимо от того, кто именно подозревается ими в качестве «отравителей», и какие «яды» считаются наиболее опасными, оценки «реалистами» перспектив преодоления авторитарных тенденций в России, скорее, носят скептический характер, поскольку поиск эффективного «противоядия», способного преодолеть эффекты отравления, – непростая задача не только в медицине, но и в политике. Конечно, эти подходы политической диагностики не жестко противоречат друг другу, а, скорее, взаимно дополняемы – на практике даже одни и те же специалисты часто используют элементы различных объяснений патологий российской политики. Рассмотрим подробнее логику каждого из них.
«Пессимисты»
«Пессимисты» обращают внимание на то, что демократии в России просто неоткуда взяться, – ни в досоветский, ни тем более в советский период истории нашей страны не могли сложиться демократические институты и традиции. Согласно их точке зрения, «наследие» диктатур разной степени репрессивности со временем укоренилось в культуре страны настолько, что стало непреодолимым барьером на пути демократизации, задав самоподдерживающуюся зависимость от пройденного пути (path-dependency) [18] , или «колею», выход из которой сопряжен с колоссальными издержками. Следуя этой логике, российское общество, исторически лишенное иммунитета против авторитаризма на уровне «правильной» культуры и устойчивых традиций, может оставаться его жертвой надолго, если не навсегда. Попытки преодоления врожденных и наследственных патологий развития страны если не обречены на неудачу, то весьма затруднительны, а возможности исцеления от них благодаря терапии в виде социокультурной эволюции общества [19] служат лишь исключениями, подтверждающими правило.
Основой представлений о культурной обусловленности преобладания авторитаризма в России (и других постсоветских странах) служат два (не очень противоречащих друг другу) взгляда. С одной стороны, наиболее влиятельная концепция американского историка Ричарда Пайпса [20] рассматривает всю историю России сквозь призму глубоко укорененного неопапгримониализма, ключевым проявлением которого стали проходящие сквозь века отсутствие гарантий прав собственности (в широком плане включающих и права человека в целом) и произвол государственной власти по отношению к обществу. Это исторически сложившееся неопатримониальное наследие не удалось преодолеть в ходе многочисленных попыток модернизации страны, и потому оно обрекает Россию на заведомо антидемократическую, неправовую и неэффективную траекторию развития.
Схожие аргументы присущи и авторам, склонным рассматривать всю историю России как проявление «особого» пути развития в духе «Русской системы», задавшей «неправильную» траекторию институционального развития страны как вечное противостояние модернизации и традиционализма наподобие извечной борьбы добра и зла [21] . Более радикальные утверждения представляют Россию как базу некоей особой «православной» цивилизации, которая вообще не может быть совместима с ценностями западной демократии [22] .
С другой стороны, специалисты отмечали негативное воздействие «ленинского наследия» коммунистического правления [23] , которое в 1950–80-е годы повлекло за собой вырождение режимов советского типа, наложившее культурный отпечаток на весь постсоветский путь. Это «наследие» сформировало и особый социальный тип – «советского человека», ориентированного на конформизм и приспособленчество, жаждущего не демократии, а «строгого, но справедливого хозяина», и не желающего, да и не способного отказаться от устоявшихся «правил игры» [24] .
