– Как поэт ты печатаешься с 1975 года, то есть без малого сорок лет. Это более чем солидный срок. А сколько всего написал за это время? Ну, скажем, если выпускать полное, на сегодняшний день, собрание стихов и поэм Беликова, – сколько выйдет томов?
– Если речь про «солидные срока», как говорят у нас на Урале, то вопрос твой лучше развернуть на 180 градусов: «Сколько лет ты не печатался? И сколько ты не написал?!» Много не написал. И эти «градусы» для моего поколения уже принципиальны. Мы – дети тьмы, молчания. Знаешь, какое у меня самое любимое занятие? Молчать. Сидеть на брёвнышке у реки и вслушиваться в говор воды. В Чусовом дом у нас стоял рядом с лесом. И вот ты бродишь по лесу каждый день. Стихи читаешь деревьям. Да-да, это первые мои и, может быть, лучшие слушатели! В один прекрасный или ужасный миг время ощенилось нами, и мы уже начали прозревать и попискивать. И тут – удар сапогом: «А пищите-ка вы в утробу вашей матери!» А наша мать – тьма. И вот мы стали к ней привыкать. Изъясняться – теневыми метафорами. Когда люди читают не стихотворение, а тень от него. Но чем ниже солнце, тем тень длинней. А солнце в России почти всегда низкое. Посему у меня нет дефицита света. Его испытывают те, кто привык к свету изначально. Ну-ка отними у них авансцену! А тьму не отнимешь. И мне в ней вольготно. Не печатаюсь? Не звучу? И ладно. Поэтому у меня такие гигантские паузы между выходами книг: между «Прости, Леонардо!» и «Не таким» – разрыв в 17 лет! А всего – четыре книги. Ещё в 20-летнем возрасте я принял своего рода обет: «Задушить в себе бесчисленные колокольчики мелкого вдохновения, чтобы создать одинокий Царь-колокол!» В общем, что дозволено слэмоистам, не дозволено «дикороссам»...
– Кстати, о них, родимых. Ты с 2000 года делаешь проект «Дикороссы», представляя читателям малоизвестных поэтов, преимущественно из российской глубинки. Даже вёл соответствующую рубрику в «ЛГ». Ну и как поживают «дикороссы», есть ли пополнение в их рядах, не изменилась ли концепция проекта? И почему он не стал массовым? Мне кажется, что достойных поэтов сейчас куда больше того количества, что представлены на одно- имённом сайте.
– Много званых, но мало[?] «дикороссов». «Дикороссы» безошибочно опознают друг друга. На прошедшем вручении «Дельвига» ко мне подошёл человек: «Вы ведь Юрий Беликов? Вождь «дикороссов»?» (Это звучало примерно как «вождь краснокожих». И вручил свою книгу, так и подписав: «Вождю «дикороссов» (к которым я себя отношу)». «Дикороссы» – не совсем проект. Они были до меня и будут после. Это врождённое или приобретённое чувство края бытия. «Дикороссом» был Лермонтов с его «Люблю Отчизну я, но странною любовью». «Дикороссом» был растоптанный Белинским Владимир Бенедиктов, выдохнувший: «Я – на Чортовом мосту!» «Дикороссами» были Павел Васильев, Николай Клюев. А далее – Аркадий Кутилов, Леонид Губанов, Лев Таран… Два года назад, на Волошинском фестивале в Коктебеле, где «дикороссов» представляло мощное сибирское крыло в лице Марины Саввиных, Сергея Кузнечихина и Виталия Науменко, ко мне начали подходить люди, убеждающие, что у них есть «дикоросские» стихи. Едва глянув на бурятского поэта Амарсану Улзытуева, изрыгающего «А копыта коней широкие, как лопаты...», я убедился: типичный «дикоросс»! А когда прочитал в подаренной мне книжке Маши Малиновской из Гомеля, чьё лицо в веснушках напоминало старательский лоток золотоискателя: «В церквях упорно ставлю свечи за висельников и дворняг», понял, что её автор наделён вполне «дикоросским» сознанием. Помнишь, Брюсов вопрошал: «Где вы, грядущие гунны?» Успокойтесь. Мы здесь. И ещё объявимся.
– А откуда у тебя взялся титул «Махатмы российских поэтов»? Что это вообще за должность такая?
– Иван Жданов, который родом с Алтая, как-то подписал мне своего «Фоторобота запретного мира»: «Коронованному алтайцу от некоронованного». В год 1989-й на Алтай, где в Бийске проходил 1-й Всесоюзный фестиваль поэтических искусств «Цветущий посох», съехались-слетелись подпольные поэты ещё не поделённой империи. А раз это Алтай, овеянный легендами о Шамбале, то выбирали не короля поэтов, а махатму. И так случилось, что жюри в чёрную мантию махатмы обрядило меня. Говорят, полголоса не хватило Жене Ройзману, а то бы он был махатмой, а не мэром Екатеринбурга. Ройзман, когда ещё ходил в депутатах Госдумы, как-то мне признался: «Стихи – дело-то серьёзное. Самое, может, серьёзное из всех!» Все бы теперешние и будущие мэры так мыслили!
– Неоднократно о тебе писали, что не вписываешься со своими стихами ни в какие рамки. Да я и сам писал что-то подобное в рецензии на твою книгу. А куда ты вписываешься? Как бы ты обозначил своё место?
– На днях мне матушка моя сказала: «Ты – нестандартный. Как на тебя одежду покупать? Некоторые наденут – любой костюм подходит». Авангардисты говорят: «Так он же традиционалист!» Традиционалисты: «Так он же авангардист!» Это меня устраивает. Мне нравится есенинское: «Розу белую с чёрною жабой я хотел на земле повенчать».
– Но может ли сейчас у поэта быть своё место? Мы ведь постоянно сталкиваемся с таким явлением, как проекты. Вроде «Фабрики звёзд», только в литературе. Симпатичная девочка с высокой грудью всегда победит на публичных чтениях очкастого стихотворца среднего возраста, пусть он даже окажется Николаем Заболоцким. Слэмы, литфестивали и выступления в ресторанчиках – всё это далеко от того, что совсем ещё недавно считалось поэзией.
– Мой красноярский друг Сергей Кузнечихин, например, переиначил общеизвестное: «Поэт в России меньше, чем сержант…» Думаю, что на равных правах существует как этот вариант, так и хрестоматийный. Допустим, я до сей поры, если не впадаю в депрессняк, верен собственному заблуждению, что место поэта нечто вроде миссии священника, только с более широкими полномочиями…
– О тебе легенды ходят, вон, даже уже не раз упомянутый Евтушенко написал, что ты – потомок Филиппа Беликова, служившего при Анне Иоанновне в ипостасях алхимика и экономиста, ставшего впоследствии узником Шлиссельбурга, а затем ссыльным на Урале. А легенда – это то, без чего поэта быть не может. С другой стороны – времена изменились. Кому нужна эта легенда?
– А вот когда я, как сейчас ты, начинаю забрасывать себя депрессивными вопросами, то прихожу к мнению, что эта легенда не только не нужна никому, кроме великого романтика Евтушенко, она не нужна даже мне. Как, собственно, и книги, которые мы пишем и издаём. Недавнюю свою книжицу «Я скоро из облака выйду» я умудрился закончить так:
Скряга я пусть, сквалыга,
столпник, чернец в дому,
только нет слаще мига –
знать: у тебя есть книга,
отданная – Никому!
Иногда мне мнится, что поэзия и вообще художественное преображение читателя – из разряда человеческих рудиментов. Но вот, предположим, на днях оказался на пермском вещевом рынке. Долго примеряю пиджаки (поскольку я нестандартный) и вдруг с сияющими очами является мне симпатичная девушка и, протягивая листок бумаги и авторучку, просит у меня автограф. Не на фестивале поэзии – на вещевом рынке! Я, конечно, мог сыграть в Савелия Крамарова из «Джентльменов удачи», который, когда у него попросили в фильме автограф, молвил: «Чего нет, того нет!», но уж больно это было поразительно, и мои пиджачные ставки в глазах изумлённых продавцов резко повысились…
– Многие годы ты работаешь журналистом. Не только о литературе писал, но и о стройках, и об НЛО, и ещё много о чём; приходил работать в редакции, уходил, числился собкором, спецкором... Это любовь к журналистике такая или просто на хлеб зарабатывал?
– Как-то бродил вдоль камского залива, и Бог одарил меня экспромтом:
Господь не читает всех ваших газет!
А, впрочем, наверно, и книг не читает...
Есть белый, давно им прочитанный, Свет.
Его перечитывать – сил не хватает.
Какая, к чёрту, любовь к журналистике?! Я и сейчас вынужден на хлеб зарабатывать таким вот способом. Другое дело, что ко всему привык относиться добросовестно – не жалея палитры. По этой причине кто-то меня знает больше как журналиста, нежели поэта. Помню, в одной пермской компании хозяйка квартиры, куда набилась богема, представляет гостей друг другу: «Это – бард, это – поэт, это – балетмейстер…» И, глядя на меня: «А это – журналист!» Я вида не подал, но мысленно ей поаплодировал. Когда-то я написал: «…если поэта, как рыбу, жизнь завернула в газету…» Да, «завернула». И это не проходит бесследно. Человек распинает собственные мозги, время и сердце. Что остаётся?.. Однажды Виктор Астафьев, который, как известно, прошёл через «литрабство» в «Чусовском рабочем», сказал: «Тут нужно быть беспощадным: работая в газете, я осквернял родное слово. Конечно же, я приобрёл в ней какие-то азы, от которых, если ты пожелал стать писателем, уже через год надо было обороняться всеми силами, и мне это удавалось с большим трудом…»
