мы всходим. Небо. Головокруженье...
(1936)
То же пристальное внимание к обыкновенному, если то волею случая попало в ее кругозор, вот, например, цыганка:
Глаза ее, туманом налитые,
следят за караваном вешних птиц.
Пята ее в золе и золотые
пустые бусы в жолобе ключиц.
("Цыганка", 1935)
"Это не только хорошо сказано, но и хорошо увидено", - написал Вейдле65. Однако, стихотворение о цыганке скорее исключение. Присманова слишком замкнута на себе, чему подтверждением и подчеркнутый антиэротизм ее стихов. Головокружительные виденья ей интересней простых радостей земли, или... чудовищ, порожденных рациональным сознанием. В словаре Присмановой есть часто повторяемое слово "зренье" (и его производные); что заставляет ее постоянно возвращаться к мысли, что это зрение может быть потеряно? Неужели только "дедушкин стеклянный глаз"?66 Кстати, отмеченный всеми критиками присмановский гротеск в стихотворениях на эту тему присутствует всегда. Присманова делает попытку уравновешивания увиденного и сказанного, "героически не боясь смешного", как выразился Иваск67. Героически не боясь, - сказала бы я.
"Тень и тело", первая книга Присмановой, не осталась незамеченной. Были отклики и Ходасевича68, и Адамовича69, и Пильского70, то есть отметили его все главные газеты с "литературными подвалами": "Возрождение", "Последние новости" и "Сегодня". Но, по правде сказать, книга привлекла внимание прежде всего стихотворением, которым открывалась, "Памяти Бориса Поплавского", стихотворением редкого эмоционального звучания. Присманова, как отметил Г.Струве, создала строчки, какие не удавались самому Поплавскому, но в его стиле71. Кто бы и что бы потом ни вспоминал о Поплавском, подыскивая концовку своим воспоминаниям, все равно останавливался на этом стихотворении Присмановой, и оно звучало трагической кодой:
Любил он снежный падающий цвет,
ночное завыванье парохода...
Он видел то, чего на свете нет.
Он стал добро: прими его, природа...
В книге же "Тень и тело" как раз это стихотворение автономно, видимо, поэтому и поставлено первым. Прочие сорок шесть - прочитываются как единая поэма, настолько продумано место каждого стихотворения. "Тень и тело" - это прежде всего поэтическая книга, явление для эмигрантской литературы не особенно частое, а в Советской России уже и вовсе сошедшее на нет.
Другое "выпадающее" из общего поэтического потока стихотворение, "Карандаш", посвящено Марине Цветаевой.
Каковы были отношения Цветаевой и Присмановой теперь установить сложно. Мемуаристы описывают Марину Ивановну, согласуясь с тем мифом, который она о себе создала, то есть - неуживчивой нелюдимкой. Однако, писатели эмиграции не раз мимолетно упоминали о существовавшей симпатии между Цветаевой и Присмановой. Бывала Цветаева и на "свиданиях поэтов" у Гингеров (эпизод, описывающий ее столкновение на таком вечере с Георгием Ивановым, находим у Одоевцевой72). Упоминают о дружбе двух поэтов и Зуров, и Слоним, - оба в беседах с Лосской73, правда, сведения, почерпнутые В.Лосской у Слонима, несколько противоречивы: "Саша Гингер был хорошим поэтом парижской школы. Кроме того, очень хорошим человеком. А Присманова - его жена. Они были не очень близки к Цветаевой, но они принадлежали к той группе молодежи, которая поддерживала "Кочевье". В ней участвовали Сосинский, Андреев, Гингер, Присманова. Это та группа, которая была не вокруг Адамовича. Честно говоря, она была вокруг меня с 1930-1932 гг. Больше всего нас интересовала поэзия Пастернака, Цветаевой, советская поэзия и формальные вопросы. Это были очень хорошие люди. Их отношение к Цветаевой было снизу вверх. Но они не так часто с ней общались"74. С ней мало кто общался часто. Однако, на вечере памяти Присмановой Г.В.Адамович вспомнил о дружбе Цветаевой и Присмановой.
Присманова и Гингер были из тех немногих, с кем Цветаева простилась перед отъездом из Парижа в Россию.
* * *
Следующая книга Присмановой объединила стихи, написанные ею во время Второй мировой войны.
Война застала Гингеров в Fornols, деревеньке в Auvergne, где они отдыхали вместе с детьми и г-жой Блюм. Дела фирмы призвали Гингера в Париж, вслед за ним возвратилась и Анна Присманова. Из Парижа они уехать уже не смогли и переждали войну там, хотя для Александра Гингера, по виду "типично провинциального еврея"75, выжить было непросто. Гингеров прятали и они уцелели милостью друзей.
Александр Гингер во время оккупации отказался носить желтую звезду. Не потому, что скрывал свое еврейское происхождение, но, как объяснил Кириллу Померанцеву Базиль Гингер, потому что "считал недопустимым делить людей на расы, как собак"76. Мать Александра, свою звезду носившая, погибла в концлагере Аушвиц в 1942 году... Есть в "Близнецах" стихотворение "Снег", оно подписано этим годом:
Ветер бьет на чердаке дверьми,
горбя спину бродит кот увечный.
Люди в поле сделались зверьми,
звери в доме стали человечны...
Кроме "Снега" в книге есть еще только одно стихотворение на военную тему, оно посвящено Сталинграду. Присманова как будто не видит вокруг себя ничего и не слышит, ушла в "метафорическое подполье", как сказал о ее книге Марк Слоним77. Присманова и тут следует правилу, которое она перед собой поставила: четко проведя границу, обозначив как бы горизонт-форму книги, отобрав словарь и выбрав темы, насыщает эту форму до предела. Но за не переступает - за кругом - смятение и суета, на которые не стоит покушаться с негодными к тому средствами. Присманова знает границу своих возможностей.
А внешне получается, что она и безразлична, и равнодушна, тогда как она равновесна, выстраивая свои "мыслеформы"78, поверив в собственную теорию стихотворительного строительства. Этот шаг Присмановой не оправдан, он обусловлен войной и жизнью в изоляции, подпольной жизнью, когда родина превращается в язык и в языке (в стихах) живет. Не случайно, что именно книга "Близнецы" заключает в себе "мемуарные" циклы стихов "Преемственность" и "Песок". Поэзию Присмановой всегда отличал, но это трудно было заметить современникам, которым застил глаза образ эпатажницы, здравый смысл стихов. Меж тем он явлен во всем, и прежде всего в строении самой книги - в последовательности и планомерности. Как "Тень и тело", "Близнецы" поэтическая книга, единое поэтическое целое, почти поэма, разделенная на циклы. По замечанию Слонима, она кажется "не литературным, а архитектурным построением"79. Присманова с первых же строк раскрывает тему:
В моей природе два начала,
и мать, баюкая меня,
во мне двух близнецов качала:
кость трезвости и кровь огня.
Раздвоение на кровь и кость той же природы, что и на тень и тело. И уравновешивание двух начал - тот же мучительный процесс, обреченный на неудачу. Они несовместимы, это она сама признала, когда писала первый вариант стихотворения "Сестры Бронте", но потом опустила эту строфу:
Но лишена я подлинной свободы,
не в ту струю попала я, не в ту!
Безумие и боль моей породы
благоразумьем связаны в быту.
Присманова открывает книгу циклом "Преемственность", которым сразу задает уровень разговора: дано видеть "только профиль бытия" ("Камея"), даже птица "подвластна силе притяженья, как в косном этом мире все тела" ("Земля"), но есть и музыка-поэзия-полет. О музыке и о полете речь идет уже в следующем цикле "Стихи о стихах". Но Присманова не была бы Присмановой, если ее стихи полетели бы под неким легким наркозом. Ее полет, как в рассказах нашего А.Платонова, с потом нужды у ласточек под крыльями:
Опустошенья сумрачное чувство
сияньем жертвенности заглуши.
Не на пустыне держится искусство,
а на работе страждущей души.
("Тишина")
Присманова тяжело трудится, отыскивая "лицо любви", "родину музыки", начало жемчужины... Ее "Близнецы" - это вариации не на тему раздвоенья, а на тему единенья. И весь цикл "Поединок" об этом, и "Песок", и "Горы и долы", и "Трубы". Но желаемого единения, и Присманова об этом знает, достичь не удастся никогда. Можно лишь приблизиться к нему, угадав направление движения, чтоб не унесло "небесного сиянья мимо":
И мы, душа моя, вот так, точь в точь,
утратив до конца остаток спеси,
уйдем - вдвигаясь неотступно в ночь,
не много взяв и ничего не взвесив.
("Сирена")
Той же теме единения служит и нарочитый (или монотонный, кому как слышится) пятистопный ямб, которым написана практически вся книга80. Однообразие ритма, плотность словесного материала создают единство дыхания, и - словно замедляя его - затормаживают движение стиха. В ход пущены и словесная игра, и архаические реченья, и долгие, порой не в одну строфу, развернутые сравнения аллегорического порядка. "Можно любить или не любить этот отвлеченный стиль с его явными приемами (начиная от игры аллитерациями и кончая "подсушиванием" стиха для избежания сентиментальности), но надо признать, что Присманова строго ему следует "...". В стихотворениях Присмановой нечего искать напевности, неразоблаченности, темного лирического порыва: у нее все очень рассудочно, отлично слажено и очень (слишком!) ясно"81, - писал о книге Слоним, но он же, подыскивая определение словесной организации лирики Присмановой, нашел такое: "философский имажинизм"82, о пути "под знаком Софии" писала Таубер83.
