В Вихров - Рыцарь мечты

3

Книги Грина уже давно любят и ценят в одинаковой мере и читатели и писатели. В начале 1933 года, вскоре после смерти автора "Алых парусов", Александр Фадеев и Юрий Либединский написали в издательство "Советская литература": "Обращаемся в издательство с предложением издать избранные произведения покойного Александра Степановича Грина. Несомненно, что А. С. Грин является одним из оригинальнейших писателей в русской литературе. Многие книги его, отличающиеся совершенством формы и столь редким у нас авантюрным сюжетом, любимы молодежью..." Это предложение поддержали своими краткими отзывами о Грине десять писателей: Николай Асеев, Эдуард Багрицкий, Всеволод Иванов, Валентин Катаев, Леонид Леонов, Александр Малышкин, Николай Огнев, Юрий Олеша, Михаил Светлов, Лидия Сейфуллина. Как удивительно едины в оценке творчества Грина эти разные писатели! Казалось бы, что общего между бытовыми повестями Лидии Сейфуллиной и "Бегущей по волнам" или "Алыми парусами" А. Грина, между "земной", наиреальнейшей Виринеей и аллегорической Ассоль? Но Л. Сейфуллина видела это общее, видела в Грине что-то свое, нужное ей, нужное читателям. Отстаивая произведения Грина, писатели заботились "о сохранении лица эпохи и ее литературы". Грина не вынешь из эпохи, не вынешь его из литературы первого революционного десятилетия, романтический герой которого выходил на арену истории, говоря словами поэта Николая Тихонова:

Праздничный, веселый, бесноватый С марсианской жаждою творить...

Творчество Грина - черточка лица эпохи, частица ее литературы, притом частица особенная, единственная. В чем же эта единственность, которую отмечают в своих отзывах писатели, в чем своеобычность Грина, одного из любимых авторов юношества не только в нашей стране, но и за ее рубежами? Гриновские произведения переводятся на иностранные языки, их читают во многих странах. Уже говорилось, что Грина потрясала чеховская повесть "Моя жизнь", ему казалось, будто он полностью читает о Вятке, городе его безотрадного детства и отрочества, читает о своей жизни, о себе. Те же чувства, ту же дрожь самопознания должен был испытывать Грин, перечитывая всем нам любовно памятный маленький рассказ Чехова "Мальчики". В худеньком смуглом гимназисте, избравшем себе грозное имя "Монтигомо Ястребиный Коготь" и грезящем о дальних путешествиях в те таинственные страны, где сражаются с тиграми и добывают золото, "поступают в морские разбойники и в конце концов женятся на красавицах", Грин должен был узнавать самого себя. Тем более, что, словно чудом каким, совпадали кое-какие биографические и даже портретные детали... "Чечевицын был такого же возраста и роста, как Володя, - читаем мы в рассказе у Чехова, - но не так пухл и бел, а худ, смугл, покрыт веснушками... если б на нем не было гимназической куртки, то по наружности его можно было бы принять за кухаркина сына. Он был угрюм, все время молчал и ни разу не улыбнулся..." Право же, этот чеховский портрет упрямца-мечтателя мало чем отличается от автопортрета, нарисованного Грином в его "Автобиографической повести". Мы не знаем, остался ли чеховский упрямец тем же пылким фантазером и романтиком или его "среда заела" и он забыл о своём побеге в пампасы, забыл отважного Монтигомо Ястребиного Когтя, вождя непобедимых, - но его "двойник" Александр Грин (и на склоне лет твердивший, что "детское живет в человеке до седых волос") на всю жизнь сохранил в своей душе дерзкие мальчишеские мечты о дальних странствиях, о бесстрашных мореплавателях, чьи сердца открыты для славных и добрых дел, о гордых красавицах из рыбачьих поселков, озаренных солнцем океана. Грин перенес их, эти всегда живые, никогда не стареющие мальчишеские мечты о подвигах и героях, в свои произведения. Он изобразил в своих книгах страну юношеской фантазии, тот особый мир, о котором справедливо сказано, что это

...Мир, открытый настежь Бешенству ветров.

Слова эти сказаны поэтом, в биографии и творчестве которого есть гриновская частица. Он, Эдуард Багрицкий, сам говорил об этом в своем отзыве в издательство в 1933 году: "А. Грин - один из любимейших авторов моей молодости. Он научил меня мужеству и радости жизни..." Еще в дореволюционные годы называли Грина автором авантюрного жанра, прославившим себя рассказами о необычайных приключениях. Он был великолепным мастером композиции: действие в его произведениях разворачивается, как пружина, сюжеты их всегда неожиданны. Но не здесь заключается главное. "Сочинительство всегда было моей внешней профессией, - писал Грин в 1918 году, - а настоящей внутренней жизнью является мир постепенно раскрываемой тайны воображения..." Писатель говорил о себе. Однако этими же словами он мог бы сказать о многих своих героях: они люди яркой внутренней жизни, и тайны воображения волнуют их столь же трепетно, ибо они неисправимые мечтатели, искатели незнаемого, поэты в душе. Авантюрные по своим сюжетам, книги Грина духовно богаты и возвышенны, они заряжены мечтой обо всем высоком и прекрасном и учат читателей мужеству и радости жизни. И в этом Грин глубоко традиционен, несмотря на все своеобразие его героев и прихотливость сюжетов. Иногда кажется даже, что он намеренно густо подчеркивает эту моралистическую традиционность своих произведений, их родственность старым книгам, притчам. Так, два своих рассказа, "Позорный столб" и "Сто верст по реке", писатель, конечно же, не случайно, а вполне намеренно заключает одним и тем же торжественным аккордом старинных повестей о вечной любви: "Они жили долго и умерли в один день..." В этом красочном смешении традиционного и новаторского, в этом причудливом сочетании книжного элемента и могучей, единственной в своем роде художественной выдумки, вероятно, и состоит одна из оригинальнейших черт гриновского дарования. Отталкиваясь от книг, прочитанных им в юности, от великого множества жизненных наблюдений, Грин создавал свой мир, свою страну воображения, какой, понятно, нет на географических картах, но какая, несомненно, есть, какая, несомненно, существует - писатель в это твердо верил - на картах юношеского воображения, в том особом мире, где мечта и действительность существуют рядом. Писатель создавал свою страну воображения, как кто-то счастливо сказал, свою "Гринландию", создавал ее по законам искусства, он определил ее географические начертания, дал ей сияющие моря, по крутым волнам пустил белоснежные корабли с алыми парусами, тугими от настигающего норд-веста, обо значил берега, поставил гавани и наполнил их людским кипением, кипением страстей, встреч, событий... "Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе- то Южный Крест, то Медведица, и все материки в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном, в замшевой ладанке на твердой груди..." Так мечтает о море, о профессии капитана юноша, герой гриновской повести "Алые паруса". У кого из юных читателей не встрепенется тут сердце? Кто из читателей, увы, уже не юных, не вздохнет над этими мечтательными строчками? Одна из самых притягательных черт гриновского своеобразия в том и состоит, что мир юношеского воображения, страну чудесных подвигов и приключений писатель изображает так, будто страна эта и в самом деле существует, будто мир этот зрим и весом и знаком нам в мельчайших подробностях. И писатель прав. Читая его книги, мы в той или иной мере узнаем в них себя, узнаем свои юношеские грезы, свою страну воображения и испытываем ту же дрожь самопознания, какую испытывал сам Грин, читая Чехова или Жюля Верна, Фенимора Купера или Брет Гарта. Было бы наивно полагать, что этот воображаемый мир писатель Грин только запомнил, что свои мечты и своих героев он просто "вычитал" из книг и в книги же - свои книги - вставил. А так нетрудно подумать, если довериться первому впечатлению. Иностранные имена... Неведомые гавани - Зурбаган, Лисе, Гель-Гью... Тропические пейзажи... Некоторые критики, привыкшие судить о книгах по беглому взгляду, вполне убежденно представляли Грина читателям "осколком иностранщины", переводчиком с английского. Но в литературе, как и в жизни, первое впечатление чаще всего бывает ошибочным, и книги пишутся не для того, чтобы только перебрасывали их страницы, а чтобы их читали. "Русский Брет Гарт"... "Русский Джек Лондон"... Еще и так именовали Грина охотники приискивать ему иностранных аналогов. Что касается Джека Лондона, то он стал по-настоящему известен в России тогда, когда Грин уже вошел в литературу. А вот Брет Гарта, которого Горький называл "прекрасным романтиком, духовным отцом Джека Лондона", того Грин действительно знал с отроческих лет. Мальчишки его поколения читали Брет Гарта запоем, воображая себя бесстрашными следопытами снежных гор Клондайка, удачливыми золотоискателями. Бретгартовская черта есть в биографии писателя. Шестнадцатилетним мальчиком он пустился искать счастья на русском Клондайке - рыл золото на Урале. Романтика "певца Калифорнии", герои его книг - рудокопы, старатели, люди мужественной души и открытого, отзывчивого сердца - были близки Грину. И в некоторых его произведениях можно уловить бретгартовские мотивы. Только звучат они у Грина по-своему, как по-своему звучат у него "мотивы" Майн Рида или Жюля Верна, Купера или Стивенсона. Кажется, никто еще не решился утверждать, что "Алые паруса" Грин писал "по Жюлю Верну", по его роману "Пятнадцатилетний капитан", а "Золотую цепь" вымерил "по Стивенсону", скажем, по его "Острову сокровищ". Однако ведь есть что-то жюльверновское в гриновских капитанах. Есть в его книгах что-то от романтики той калейдоскопической майнридо-жюльверновской литературы о путешествиях и приключениях, которой мы зачитываемся в детстве, а потом забываем, словно бы пеплом покрывается ярый жар тех далеких и радостных впечатлений. Читая Грина, мы отгартываем пепел. Грин ничего не забыл. Новым жаром вспыхивает в его книгах та "героическая живописная жизнь в тропических странах", которой упивался он мальчиком. Только страны у него теперь другие, гриновские. И другие у него романтические герои. Трезвый и рассудительный Дик Сэнд, жюльверновский пятнадцатилетний капитан, при всех его несомненных достоинствах, вряд ли понял бы Артура Грэя с его явно неделовыми алыми парусами. "Что-то" от Жюля Верна или "что-то" от Стивенсона в мире гриновского воображения - это лишь травка для настоя, для экзотического запаха. Конечно, "книжность" в произведениях Грина чувствуется сильнее, чем у других писателей. И это понятно. Герои майнридовского, бретгартовского, жюльверновского склада были героями юношеской фантазии не одного Грина, и это нашло свое отражение в том особом, художественном мире, который создал писатель. И, однако, "книжность" в гриневском творческом методе более всего - только условность, литературный прием, причем прием иногда иронический. Возьмем, к примеру, один из самых популярных гриновских рассказов "Капитан Дюк". Уж куда, казалось бы, "заграничное" заглавие! Но, читая рассказ, мы, быть может, с удивлением обнаружим, что имена в нем совсем не иностранные, а условные, придуманные автором, что Зурбаган - тоже не за семью морями... Какое же это, скажите, иностранное имя - Куркуль? Им назван в рассказе матрос, трусливо бежавший с борта ненадежной "Марианны". "Куркуль" по-украински "кулак, богатей", и ничего более. Столь же "иностранно" имя другого матроса "Марианны" - Бенц. Писатель заимствовал это словцо из одесского жаргона. И Бенц полностью оправдывает свое прозвище: он нахал, самочинно вселившийся в капитанскую каюту, скандалист, ругатель. У имени Дюка тоже одесское происхождение. Статуя дюка (то есть герцога) Ришелье, одного из "отцов" старой Одессы, стоит на площади города. Одесситы называют эту статую просто Дюком. О запомнившемся ему "памятнике Дюка" Грин говорит в своей автобиографии. Кроме того, имя героя рассказа выбрано, наверно, еще и по звукоподражательному признаку: "дзюк", "грюк", - что вполне гармонирует с шумливым характером капитана. А зачем, спрашивают иногда, Грин эти имена придумывал? Ведь в его произведениях подчас лишь имена персонажей да названия гаваней звучат экзотически. Замени имена, скажи, что действие происходит не в Зурбагане, а предположим, в Одессе, и что изменится в содержании того же "Капитана Дюка"? Но попробуйте, замените... Капитана Дюка назовите "просто" Дюковым. Общину Голубых Братьев, куда заманивают бравого капитана лукавые святоши, переделайте в сектантскую общину. Тем паче, что в тексте есть даже прямое указание на это. "Сбежал капитан от нас. Ушел к сектантам, к Братьям Голубым этим, чтобы позеленели они!" - объясняет кок Сигби положение дела порчовому мудрецу Морскому Тряпичнику. Кока Сигби, божественно жарящего бифштексы с испанским луком, переименуйте в Семена, Морского Тряпичника в отставного шкипера Максимыча. Голубого Брата Варнаву обратите в пресвитера Варлаама... Проделав эту нехитрую операцию, вы почувствуете, что выкачали из рассказа воздух. А заодно лишили рассказ его современного звучания. Писатель, конечно, не без умысла наделил продувного духовного пастыря Голубых Братьев столь редкостным именем - Варнава. Сейчас оно выглядит только непривычно, "экзотически", а тогда, когда рассказ печатался в "Современном мире" (1915), имя это имело злободневный смысл. Тобольский архиепископ Варнава, сосланный синодом за всякого рода уголовные деяния, с помощью всесильного временщика Распутина появился в Петрограде и вошел в окружение "святого старца". Эта весьма характерная для того времени скандальная история попала в газеты, поп Варнава стал знаменитым. Его "знаменитым" именем автор и пометил шельму из Голубых Братьев. Имена у Грина играют самые различные роли. Нередко они служат характеристиками персонажей, таят в себе острый современный намек, порой указывают на время или реальные обстоятельства действия. Но чаще всего эти придуманные писателем имена, как и названия городов ("мои города" подчеркивая, писал о них Грин), обозначают лишь то, что действие в гриновских произведениях происходит в мире воображения, где все по-своему, где самое странное выглядит обычно и естественно. Что такое, например, "эстамп"? Оттиск, снимок с гравюры, И только. Но в гриновском рассказе "Корабли в Лиссе" фигурирует капитан Роберт Эстамп, в романе "Золотая цепь" действует другой персонаж, тоже называющийся Эстампом. В "Блистающем мире" выводится актерская пара, кокетливые старички, супруги... Пунктир. Когда-то давно ходила уличная песенка с залихватским припевом: "Чим-чара-чара-ра!" Из этого припева писатель составил фамилию и наградил ею одного из малосимпатичных персонажей. И она тоже звучит совсем на "заграничный" лад. Среди этих якобы иностранных персонажей вдруг появится действующее лицо с чисто русским именем, например, слуга, называемый точно так, как в чеховском "Вишневом саду", Фирсом. Фирс в "Трагедии плоскогорья Суан", Фирс в романе "Дорога никуда". Это Фирс с изумлением рассказывает о Тиррее, главном герое романа: "- Он мне сказал на днях: "Фирс, вы поймали луну?" В ведре с водой, понимаете, отражалась луна, так он просил, чтобы я не выплеснул ее на цветы. Заметьте, не пьян, нет..." А подружка Фирса, которой он это рассказывает, служанка гостиницы "Суша и море", зовется на ложноклассический, высокопарный лад Петронией. Тонкой лукавинкой, изрядной долей литературной шутки, веселой мистификации сдобрены произведения писателя. И не заметить этой гриновской иронии могли только очень скучные люди, из тех, кто некогда требовал запретить сказки на том основании, что в них наличествуют мистические существа вроде черта и добрых волшебников. Судя по его книгам, Грин верил в сказки и чудеса, верил в добрых волшебников, владеющих заветным секретом счастья, и, очевидно, поэтому критики приписывали писателю "склонность к мистическому", о чем, как уже о бесспорном факте, сообщалось даже в энциклопедиях. Творчество Грина сложного состава; реальное и фантастическое, бытовое и сказочное замешаны в нем круто. Даже в таком прозрачном, нежнейше-лирическом произведении, как феерия "Алые паруса", где, кажется, каждое "прозаическое" слово должно бы резать слух, появляются явно буффонные персонажи, наподобие проворного матроса Летика (от глагола с частицей "лети-ка!"), который говорит книжно, иногда даже в рифму: "Ночь тиха, прекрасна водка, трепещите, осетры, хлопнись в обморок, селедка, удит Летика с горы!" - и пишет в стиле чеховской "Жалобной книги": "Означенная особа приходила два раза: за водой раз, за щепками для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине занавески". Курьезно, что "означенной особой" Летика именует героиню феерии, сказочно прелестную девушку с музыкальным именем Ассоль. Персонажи, названные Куркулями, Чинчарами, Летиками, действуют в произведениях писателя рядом с героями, от чьих имен веет легендами о Летучем Голландце и Принцессе Грезе, старинными фолиантами о морских походах и сражениях. "Я. люблю книги, люблю держать их в руках, пробегая заглавия, которые звучат как голое за таинственным входом..." Эти слова, вложенные в уста Томаса Гарвея, героя романа "Бегущая по волнам", Грин написал о себе. Он любил книги и страстно, самозабвенно читал книги о море. Он был способен сутками, без сна, штудировать редкие издания с описаниями морских путешествий, изучал научные трактаты по мореходству, всякого рода пособия и справочники, касающиеся кораблевождения, долгими часами просиживал над картами и лоциями. По воспоминаниям писателя, первой книгой, которую он увидел, было детское издание "Путешествий Гулливера". По этой книге он учился читать, и первое слово, какое он сложил из букв, было: "мо-ре"! И море в нем осталось навсегда. Рассказывают, что комната в маленьком глинобитном домике на окраинной улице Старого Крыма, где Грин прожил свои последние годы, была лишена всяких украшений. Стол, стулья да белые, ослепительно сияющие на южном солнце стены. Ни ковров на них, ни картин. Только над кроватью, на которой лежал смертельно больной писатель, перед его глазами висел у притолоки потемневший от времени, изъеденный солью обломок корабля. Грин сам прибил к стене этот обломок парусника - голову деревянной статуи, что подпирает бушприт, разрезающий волны... Первая книга, прочитанная в детстве, обычно помнится долго, если не всю жизнь. А в руки мальчика, наделенного пылким воображением, попала такая книга, которая вот уже третье столетие поражает читателей необыкновенностью содержания. Тех "некоторых отдаленных стран", где претерпевает невероятные приключения Лемюэль Гулливер, "сначала хирург, а потом капитан нескольких кораблей", не существовало на свете. Не было ни Лилипутии, ни Бробдингнега, страны великанов, ни Лапуты, повисшей в воздухе... Это страны воображения. Они открыты писателем Джонатаном Свифтом, изобретены, вымышлены им. И, однако, его "Путешествия Гулливера" не просто выдумка. События и персонажи этой фантастической книги носят на себе реальные приметы жизни Англии XVIII века. Литература знает немало книг, герои которых действуют в причудливых странах воображения, от "Гаргантюа и Пантагрюэля" Ф. Рабле до "Швамбрании" Л. Кассиля, написанной уже по гриновским следам. Разные это страны. Но общее у них то, что они отнюдь не плод чистой фантазии, выросший на пустом месте. Тех проливов, бухт и гаваней, которые изображаются в книгах Грина, не отыщешь на самых подробных картах. Не отмечены на них ни шумный Гель-Гью, сияющий маскарадными огнями, с гигантской мраморной фигурой "Бегущей по волнам" на главной площади, ни провинциальный Лисе с его двумя гостиницами "Колючая подушка" и "Унеси горе". Нет этих портов на морях ни северного, ни южного полушарий. Они придуманы писателем, воображены им. И все же не прав был критик "Русского богатства", уверявший в своей рецензии читателей, будто Грин, подобно Эдгару По, охотно дает своим рассказам ирреальную обстановку, вне времени и пространства... Время и пространство угадываются во многих произведениях писателя довольно точно. Реальную обстановку дают им его отчетливые и скрупулезные описания осязаемого, предметного мира. Вот прочтешь такое, например, описание Лисса: "...Город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами, мостами и винтообразными узенькими тропинками. Все это завалено сплошной густой тропической зеленью, в веерообразной тени которой блестят детские, пламенные глаза женщин. Желтый камень, синяя тень, живописные трещины стен; где-нибудь на бугрообразном дворе - огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом; пение вдали и его эхо в овраге; рынок на сваях, под тентами и огромными зонтиками; блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и зелени, рождающий глухую тоску - о влюбленности и свиданиях; гавань - грязная как молодой трубочист; свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана; ночью - магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами - вот Лисе". Прочтешь эту сияющую красками страницу - и тебе почудится, что ты уже видел Лисе. Грин умел писать так, что все, даже самое фантастическое, самое сказочное, становилось в его произведениях непререкаемым фактом. Но на сей раз дело не только в этом. Тебе ведь кажется, что ты Лисе видел еще до того, как прочел о нем у Грина. Видел этот город, чьи улицы разбросаны по холмам и скалам, соединенным лестницами и винтообразными узенькими тропинками, видел дома из желтого камня - ракушечника, синюю тень, трещины на стенах, босоногого рыбака с трубкой, чинящего лодку на бугрообразном дворе... Словом, видел все, о чем пишет Грин, причем видел в натуре, а не в книге. И это недалеко от истины, потому что Лисе в какой-то мере действительно списан с натуры. Вспоминая о Севастополе, куда забросила писателя его скитальческая судьба в 1903 году, Грин пишет в своей "Автобиографической повести", что тогда "стояла прекрасная, задумчиво-яркая осень, полная запаха морской волны и нагретого камня... Я побывал на Историческом бульваре, Малаховом кургане, на особенно интересном севастопольском рынке, где в остром углу набережной торчат латинские паруса, и на возвышенной середине города, где тихие улицы поросли зеленой травой. Впоследствии некоторые оттенки Севастополя вошли в мои города: Лисс, Зурбаган, Гель-Гью и Гертон". Гертон - место действия романа "Дорога никуда" (1929). Несмотря на "иноземность" и причудливость фабулы, в романе явственно проступают его вполне реальные и даже порою автобиографические корни. Грин, как и герой его "Дороги никуда" Тиррей Давенант, томился в тюрьме. Грину друзья тоже пытались устроить побег. Даже бакалейная лавка напротив тюрьмы, на углу, откуда ведут подкоп друзья Дазенанта, и та на самом деле существовала в Севастополе. О ней упоминает писатель в "Автобиографической повести", он видел эту лавчонку из окна своей тюремной камеры. "Некоторые оттенки Севастополя", как и оттенки старой Одессы, Ялты, Феодосии, вошли не только в пейзажи гриновских городов, они вошли в сюжеты его произведений и в образы его романтических героев - меднолицых моряков, просоленных морем и ветром рыбаков, ремесленников, портового люда... Как бы далеко ни улетал писатель на крыльях фантазии, его книги "полны непокидающей родины". Его художественное воображение питала жизнь, реальная действительность, и потому совершенно неверно представление о нем как о некоем "чистом" романтике, брезгливо сторонящемся житейской прозы. Между тем именно такое представление о Грине подчас навязывается читателям. Даже К. Паустовский, автор исполненной глубокой любви к Грину повести "Черное море" и превосходных статей о писателе, и тот порой склоняется к этой ходовой легенде о Грине. В своем предисловии к однотомнику его произведений (1956) Паустовский пишет: "...Недоверие к действительности осталось у него на всю жизнь. Он всегда пытался уйти от нее, считая, что лучше жить неуловимыми снами, чем "дрянью и мусором" каждого дня". Но, читая Грина, трудно с этим согласиться. "Неуловимых снов" в его произведениях вообще не замечается, он был писатель вполне земной и к декадентским "снам" и "откровениям" относился по большей части скептически. А что до "дряни и мусора каждого дня", то все лучшие произведения Грина, каждая их страница для того и писались, чтобы "дрянь и мусор" вымести из жизни человеческой, чтобы сказать своим читателям: все высокое и прекрасное, все, что порою кажется несбыточным, "по-существу так же сбыточно и возможно, как загородная прогулка. Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать чудеса своими руками...". Это строки из "Алых парусов". Они задумывались в 1917- 1918 годах, в те дни, когда люди "своими руками" творили чудеса революционного переустройства жизни. В "Алых парусах", этой по-юношески трепетной поэме о любви, нет и намека на "недоверие к действительности". Своей феерией, так знаменательно для тех дней названной, Грин откликался на события, бурлящие за окном. Откликался он по-своему, книгой по-гриновски "странной", написанной страстно и искренне, книгой, в которой сказка об алых парусах, лелеемая в душе девушки Ассоль из рыбацкого поселка, этой знакомой нам с детства Золушки, принцессы мечты, становится явью, былью. Былью, которая сама похожа на сказку. Сказкой перед Грином раскрывалась революция, В своем рассказе в стихах "Фабрика Дрозда и Жаворонка", напечатанном в январе 1919 года в журнале "Пламя" (его редактировал А. В. Луначарский), писатель изображал фабрику будущего, утопающую в зелени тополей, с цветниками роз на фабричном дворе, журчащими фонтанами, плещущим бассейном. А цех на этой фабрике - большая зала,