Когда Захер-Мазох вернулся от него, я думала, что он сошел с ума. Мне кажется, сам Наполеон I на вершине своей славы не мог бы внушить ему большего восторга и уважения. К этому надо еще прибавить его любовь ко всему военному или носящему мундир. Он был очарован. Буланже был героем, которому стоило только протянуть руку, чтобы вернуть Франции потерянные провинции; пусть какая-нибудь страна попробует теперь воевать с Францией, она ее живо разнесет!
Приходилось предоставлять ему говорить: малейшее противоречие раздражало его.
Рошфор жил в небольшом отеле на бульваре Ротенгуар, с невеселым садиком, заключенным между высокими домами, куда никогда не заглядывал луч солнца; но это был все же сад, и Митчи часто отправлялся туда играть с детьми Оливье Пэн.
Рошфор разделял любовь Захер-Мазоха к кошкам; у него были превосходные экземпляры, между прочим, кошечка, которая готовилась быть матерью. Так как Митчи очень восхищался ею, то Рошфор однажды сказал ему:
– У нее скоро будут маленькие. Если ты будешь послушным, то получишь одного.
С каким нетерпением ждали у нас этого «маленького».
В один прекрасный день у наших дверей остановился экипаж, и Рошфор выскочил из него.
– Где Митчи? – воскликнул он, открывая дверь. – Я привез ему кошечку.
И он вытащил из кармана пальто прехорошенького котенка.
Жюль Ферри был тогда министром, и поэтому Рошфор каждый день отделывал его всячески в своих статьях. Из презрения к министру он дал кошке, принимая во внимание ее пол, имя Жюль, и Митчи должен был дать слово не называть ее иначе. Каждое воскресенье ребенок должен был отправляться к Рошфору и давать ему отчет о здоровье Жюля.
* * *
Приемы у себя и отдача визитов отнимали у меня все время. Если мы не шли в театр или на обед, то у нас были гости. В глазах света я была женой Захер-Мазоха и должна была поддерживать эту роль.
Арман смотрел на все это не особенно доброжелательно. Мы с Захер-Мазохом были приглашены на бал к сыну министра Кремье, основателю «Alliance Israelite». До бала Захер-Мазох должен был идти в первый раз во Французскую Комедию. Давали Гамлета, причем Мунэ-Сюлли играл главную роль.
Кларети предоставил свою ложу в наше распоряжение. После первого действия он пришел в ложу и просил Захер-Мазоха пойти, с ним, желая показать ему театр и представить артистов.
Арман, сопровождавший нас в театр, не ехал с нами на бал, гак как не был знаком с Крелье и не получил приглашения; он, недовольный, сидел возле меня.
– Ванда, я очень несчастен, – сказал он мне, когда мы остались одни; он сидел, облокотившись о спинку моего стула, в глубине темной ложи.
– Ты сам этого хотел… Жизнь, которую мы теперь ведем, унизительна и противна. Обман, ложь, больше ничего… Как мог ты думать, что такое безобразное положение вещей сделает нас счастливыми? А когда я подумаю, что это может так продолжаться всегда!..
Он поник головой.
– Обещай мне одно, Ванда?
– Что?
– Не оставаться больше часа на балу.
– Хорошо.
– И еще: не танцуй… не позволяй ни одному мужчине прикасаться к тебе… и думай все время обо мне.
– Хорошо, я обещаю тебе.
Это была только слабая тень его прежней ревности. Его мучило, что другой человек предоставил мне то, что он хотел бы дать сам: удовольствия и почести. Он не мог предложить мне это, во всяком случае, пока – и ему казалось, что это несколько уменьшает мое чувство к нему.
Когда мы вышли из кареты возле подъезда Кремье, а он должен был один вернуться домой, он взял мою руку и держал ее в своей, как бы напоминая о моем обещании.
Он страдал, и я была этим довольна.
Когда это страдание сделается невыносимым, то приведет нас к скорейшему выходу из невыносимого положения.
У Кремье все приглашенные были знаменитостями, не было никого из простых смертных.
Во-первых, красавец Пьер Декураль, унаследовавший уже литературный жанр Эннери, а впоследствии и его громадное состояние. Он был школьным товарищем Армана, и тот рассказывал мне не без зависти, что он своими пьесами наживал бешеные деньги. Потом я видела там сестру знаменитой наездницы Луазетты, погибшей в Париже от несчастного случая, которую императрица австрийская, как говорят, удостаивала своей дружбы; эта сестра была замужем за богатым дворянином, – она обошлась со мной как с иностранкой чрезвычайно любезно. Тут же присутствовала и графиня де Моржель, известная под именем Жип. Она замечательно подходила к своим книгам и приключениям: женщина 36 лет, хорошо сложенная, с коротко остриженными белокурыми волосами, с насмешливой улыбкой небольшого рта и с необыкновенным сознанием собственного достоинства, вплоть до каждой складочки ее платья. Она только что окончила портрет Рошфора, который, еще влажный, переходил из рук в руки. В полночь среди всего общества произошло некоторое волнение, и в залу вошла под руку с кавалером г-жа де Г***, красавица-американка, которую в то время чествовал весь Париж. Высокая и стройная, она была одета в белое атласное платье, плотно облегавшее ее фигуру, без малейшей отделки: ни одна линия этого прекрасного тела не должна была пропадать для взоров ее поклонников; ее темно-русые волосы, гладко зачесанные на уши, обрамляли красивое, холодное и надменное лицо; на голове, которую она держала слегка приподнятой, полулуние из крупных бриллиантов; богиня Диана сошла с Олимпа, чтобы дать возможность смертным любоваться ее красотой. И как полагается богине, она не остановилась, мимоходом поклонилась хозяйке дома, прошлась по залам и так же неожиданно исчезла, как пришла.
Г-жа де Г*** посещала таким образом пять-шесть балов в одну ночь. Кто давал бал, тот непременно приглашал ее в виде приманки для гостей, и я спрашивала себя, не получает ли она плату за эту повинность.
На бал должны были приехать Рошфор и Сара Бернар, но мой час прошел, и я уехала.
Дома я застала Армана, тревожно ожидавшего меня.
* * *
Мы занимали меблированную квартиру на первом паже на улице Мадрида. Для своего удобства Арман пробовал, чтобы у подъезда целый день и часть ночи ею ждал извозчик. Извозчик являлся в десять часов утра. Арман никогда не вставал раньше двенадцати и не выезжал раньше четырех часов; извозчик стоял возле наших окон, если Захер-Мазох или я им не пользовались.
У кучера была хорошенькая каштановая собачка, с которой он играл, когда ему приходилось долго ждать; я часто видела их из моих окон, а так как мне казалось, что собачка очень привязана к своему хозяину, я раз как-то заметила это Арману. Он тотчас же отправился к своему кучеру, желая купить мне собачку. Кучеру было жаль расстаться с животным, но две золотые монеты превозмогли его чувство, и собачку принесли мне. Нельзя сказать, чтобы этот сюрприз был вполне приятный: парижские квартиры не особенно удобны, чтобы заводить в них животных, а у нас и без того был уже Жюль, который, хоть и был воспитанным котом или кошкой, тем не менее был кошачьей породы, и неизвестно, как он отнесется к вторжению собачонки?
Вопрос тревожный! Митчи допускал собаку, но боялся, что его Жюль от этого несколько проиграет, а этого он не допускал. Конечно, никто не намеревался оспаривать у кота прав первородства, но тем не менее мы со вниманием ожидали той минуты, когда собачонку познакомят с Жюлем.
Мы напрасно беспокоились: все произошло самым мирным образом. Неизвестно, чувствовал ли Жюль свое положение достаточно прочным, было ли это присуще его темпераменту или он был философом, трудно сказать, но он вел себя с достоинством и спокойствием; казалось даже, что он был доволен появлением нового товарища.
А собака не обращала ни на что внимания: она все время перебегала от дверей к окну, откуда смотрела на своего хозяина, который, забрав свои тридцать серебренников, не обращал на нее внимания.
Несколько дней прошли в постоянном беспокойстве, что собачонка убежит. Она не хотела ни нашей пищи, ни любви.
Мне было жаль бедненькое животное, и хотя его привязанность к хозяину еще больше соблазняла меня удержать его, тем не менее я решила вернуть его владельцу.
Настал вечер, один из редких теперь вечеров, когда мы с Арманом остались одни. Ребенок спал, служанка ушла к себе наверх, Арман играл на рояле. Только две свечи горели на инструменте; в комнате было темно, и я слушала, прижавшись в углу дивана.
Звуки унесли меня далеко: я то плыла в глубине Рейна вместе с его дочерьми, вокруг его сокровищ; то, сидя рядом с Зигфридом под липой, слушала шелест листьев и щебетанье птиц, потом провожала его труп в Валгаллу.
Какое-то движение возле мня вернуло меня к действительности. Собака, которая до сих пор против обыкновения тихо лежала у моих ног, бесшумно прыгнула па диван и примостилась совсем близко ко мне, но все это она делала так тихо, с таким явным намерением не помешать музыке, что даже человеческое существо, понимающее, как такая помеха может обеспокоить такого слушателя, не могло бы выказать большей деликатности.
