Досадливые, гневные высказывания, звучащие в последние времена нередко — и даже из уст агностиков, — свидетельствуют о том, что крест — часть культурной антропологии и его символичность неизбывно впечатана в коллективное воображаемое. На это следовало бы обратить внимание Аделю Смиту[387]: если мусульманин желает переселиться в Италию, не поступаясь своими религиозными принципами, более того — именно в целях защиты этих своих принципов, ему бы следовало принять привычки и обычаи принимающей страны.
Приезжая в мусульманское государство, лично я пью алкоголь только в гостиницах для европейцев и не разгуливаю по улице перед мечетью, отхлебывая виски из горла. Если кардинала приглашают с лекцией в мусульманскую школу, он соглашается выступать в зале, где развешаны на стенах суры Корана.
Единая Европа, где все больше неевропейцев, должна основываться на взаимной терпимости. Пользуюсь случаем поспорить с моей приятельницей Элизабеттой Рази, которая недавно на страницах «Коррьере делла Сера» заметила что «терпимость» стала уже походить на расистское слово. Напомню, что Локк в свое время издал послание о терпимости[388], и что небольшой трактат о терпимости принадлежит перу Вольтера[389].
Возможно, дело в том, что ныне слово «терпеть» уже употребляется в уничижительном смысле (я буду терпеть тебя, хоть и считаю тебя низшим существом, терпеть со своей высоты), однако концепция терпимости имеет свою историю, свое философское достоинство, и ориентирует на взаимопонимание поверх различий.
В школах будущего не надо затушевывать различия, а всю педагогику надлежит бросить на то, чтобы эти различия обосновывать. Сколько уж говорят о том, как отлично было бы преподавать в учебных заведениях историю религий параллельно с законом божиим (но не во время альтернативных уроков для не-католиков) — хотя бы час в неделю, так чтобы даже и ученикам-католикам стало ясно, о чем говорится в Коране, или о чем там думают буддисты, и чтобы все они вместе — евреи, мусульмане, буддисты и католики — лучше понимали, откуда берется и что утверждает собою Библия.
Призываю, таким образом, Аде ля Смита и нетерпимых фундаменталистов: понимайте и принимайте обыкновения и нравы принимающей страны. Призываю принимающие страны: пусть ваши нравы и обыкновения не превращаются в навязывание ваших вер.
При всем при том еще всех призываю выгородить и предоставить людям необходимейшие «теневые зоны», уютные, бесконфликтные, куда не заглядывают прожектора разума.
Вот идут споры об опытах над эмбрионами. Высказываются несходные мнения. Никто почему-то не вспоминает об одной давней тяжбе, в которой участвовали главные мыслители христианского богословия. Дискуссия эта старинная — все пошло от рассуждений Оригена[391], думавшего, будто Господь начал с того, что сотворил души людей, а к телу перешел после этого. Его немедленно оспорили, указывая, что во второй книге Бытия говорится: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою»[392]. Значит, Библия гласит, что первым делом создается Богом тело, а затем инсуфлируется душа. Но эта теория уперлась в проблему передачи первородного греха. Поэтому Тертуллиан[393] выдвинул идею, что душа родителей «переводится» от родителей к их чадам, местопребывая в семени. Идею моментально объявили ересью, поскольку выходило, будто душа материальна.
Кто оказался этим смущен, это Святой Августин, вынужденный иметь дело с пелагианами[394], опровергавшими возможность передачи первородного греха по наследству. Поэтому, с одной стороны, Августин поддерживал креационистскую теорию (против идеи материального «перевода» греха), а с другой, признавал возможным «перевод» греха не материальным, а духовным путем. Однако всеми комментаторами отмечается, что подобная позиция — сильно вымученная. А вот святой Фома Аквинский занял решительно креационистскую позицию, и защищая ее, сумел решить вопрос первородного греха изумительно изящно. Он провозгласил, что первородный грех переводится с семенем, как инфекция (Summa Teologica, I–II, 81, 1), но перевод греха — это совершенно не то, что перевод разумной души. Душа создается Господом, душа не может зависеть от телесной материи.
Вспомним кстати, что, по мнению Фомы, растения имеют растительную душу, в животных впитывается душа чувствительная, а как доходит до человеческих существ, то прежние две функции (растительная и чувствительная) впитываются душой разумной, и как раз-таки разумная душа придает человеку ум (а также, замечу в скобках, делает из человека личность, поскольку личностью является, согласно старинной традиции, индивидуальная субстанция в рациональном естестве).
Представление Фомы о зародыше — чисто биологическое. Фома считает, что Господь вводит разумную душу лишь когда зародыш поэтапно впитает в себя сначала растительную душу, а вслед за этим душу чувствительную. Только на этом этапе, и в уже сформированное тело, врождается разумная душа (Summa, Т. I, 90). У эмбриона есть только душа чувствительная (Summa, Т. I, 76, 2 и I, 118, 2). В «Сумме против язычников» (Summa contra gentiles, II, 89) повторяется, что есть особый порядок, особая постепенность в порождении «по причине тех многих промежуточных форм, которые принимает плод по очереди, со времени образования и до принятия окончательного вида».
На какой стадии формирования плода совершается вдухновение той интеллективной души, с которой плод — уже полноправная человеческая личность? Традиционная доктрина очень осторожно высказывается на эту тему. Пьетро Карамелло в своем комментарии к академическому изданию трудов Фомы, признавая, что томистское учение утверждает, будто душу всылают в оплодотворенную яйцеклетку «уже тогда, когда яйцеклетка снабжена удовлетворительной организацией», добавляет, что «согласно современным авторам», начало органической жизни наличествует уже в оплодотворенной яйцеклетке. Но комментарий этот очень опасливый, потому что началом органической жизни могут считаться и растительная, и чувствительная душа.
Наконец, в «Прибавлении к Summa Theologica» (80, 4) сказано, что зародышам не будет плотского воскресения, если в них не вдухновлена разумная душа. То есть после Страшного суда, когда тела мертвых восстанут, дабы и наша плоть вошла в царствие небесное, и когда, согласно Св. Августину, оживут в полноте красоты и взрослости не только те, кто мертворожден, но и (приобретя совершенный, прекрасный облик) уроды, страхолюды, увечные, безрукие и безглазые, — в этом воскресении плоти зародыши участвовать не будут. В них не была вдухновлена душа разумная, и поэтому они — не существа человеческого рода.
Конечно же, церковь, хоть и медлительно и подспудно, все же сменила в течение своей истории так много концепций, что прекрасно могла бы переменить и точку зрения на «личность» эмбрионов. Но, что характерно, тут все уперлось в твердое «нельзя» начальства — да не какого-нибудь, а самого главного начальника, столпа католического богословия.
Это подводит к любопытным выводам. Мы знаем, что католическая церковь долго бойкотировала теорию эволюции, видя в ней не опровержение библейского рассказа о семи днях творения, а отрицание главного прыжка, чудесного перескока от до-человеческих форм жизни к человеку. Она видела в теории эволюции нивелирование различия между обезьяной, низкою тварью, и человеком, в которого вдухновлена душа разумная. Так вот, сегодня баталия (несомненно неофундаменталистская) в пользу предполагаемой защиты жизни, провозглашение эмбриона человеком на основании того, что он человеком способен стать, похоже, приводит самых рьяных воителей на те же позиции, которые защищали в старину материалисты-эволюционисты: что нет изменения качества (описанного Святым Фомой) в ходе всей эволюции между животными и людьми, что жизнь имеет одно и то же качество всегда. И как недавно написал Джованни Сартори[395] в «Коррьере делла Сера», хорошо бы понять, не путаем ли мы защиту живой жизни с защитой человеческой жизни, ибо в стремлении оборонить любую жизнь любой ценой можно объявлять убийцами не только тех, кто изливает семя всуе, без умысла продолжить род, но и тех, кто ест куриц и прихлопывает комаров, не говоря уж о покушении на жизнь овощей.
Вывод: нынешняя неофундаменталистская ориентация католицизма не только оказывается по существу протестантской (это было бы наименьшее зло), но и сужает взгляды христиан, принуждая их становиться на позиции материалистические и в то же время пантеистические чуть ли не вплоть до восточного панпсихизма, гуру которого не снимают со рта тряпицу, повязанную, дабы при вдохе и выдохе не причинялось зла каким-нибудь микроорганизмам.
