В субботу 11 декабря отец Жозеф перебрался из кельи, служившей ему кабинетом, в келью монастыря в Маре, отведенную ему как духовному наставнику кальварианок. За три дня он хотел прочесть три больших лекции о том упрощенном варианте духовных упражнений Бенета Фитча, который преподавался кальварианкам. Субботняя и воскресная лекции прошли благополучно и не слишком его утомили. Но посреди третьей лекции, начавшейся в шесть утра в понедельник, 13 декабря, отца Жозефа остановил внезапный приступ рвоты. Он ненадолго уединился, но не позволил монахиням разойтись, и когда приступ прошел, возобновил беседу, продлившуюся в общей сложности два с половиной часа. Он чувствовал страшную слабость, и ему все время казалось, что его голос не доходит до задних рядов. Он то и дело останавливался и спрашивал, всем ли слышно. Монахини отвечали, что всем, и отвечали правду — преодолевая свою слабость чудовищным усилием воли, он говорил громче обычного.
Закончив лекцию, отец Жозеф ушел к себе и остаток дня провел в молитве, прервавшись только для встречи со священником — монастырским духовником. Чувствуя, что конец близок, он исповедался за всю жизнь.
Вечером он вышел из кельи и побеседовал с аббатиссой и старшими монахинями, ее помощницами. Речь зашла о любимом некогда предмете отца Жозефа — крестовых походах. Одна из монахинь сказала, что Святую землю освободят очень скоро: ведь отцу Жозефа это было обещано в откровении. Монах ответил, что она ошибается. Ему никогда не было откровения о скором освобождении Святой земли. Единственное, что он получил в видениях и восхищениях, — это божественное указание «сделать все, что я могу, для вызволения Иисуса из плена».
На следующее утро в семь часов отец Жозеф отслужил мессу в монастырской часовне, а потом имел последнюю беседу с аббатиссой и ее помощницами. Он говорил с ними об их обязанностях и о том духовном совершенстве, о том постоянном единении с Богом, достижению которого они посвятили свою жизнь. Когда он стал уходить, слова прощания с обеих сторон произносились с особой торжественностью, с необыденным волнением.
Из Маре отец Жозеф отправился в Рюэль, где у него была назначена встреча с кардиналом. Он говорил с кардиналом и в этот вечер, и на следующий день. В четверг, 16 декабря, он встал, как обычно, до рассвета и после молитв и медитаций приступил к текущим делам. Только что пришло большое письмо от капуцинских миссионеров в Абиссинии. Отец Жозеф выслушал его с живейшим интересом и сразу же продиктовал ответ. В десять он вышел из своей комнаты, отслужил мессу и, побеседовав с несколькими людьми, уселся обедать. Он поел с аппетитом и чувствовал себя явно лучше, чем в предыдущие дни. После обеда к нему явился папский нунций, кардинал Бики, с которым отец Жозеф долго говорил о вопросах церковной политики — возможно, и об обещанной ему красной шапке, обещанной до того твердо, что известие о его назначении ожидалось со дня на день. По окончании беседы, отец Жозеф церемонно проводил нунция до парадного входа. На обратном пути он прошел через большой зал, который готовили к вечернему спектаклю. Здесь он наткнулся на Ришелье, вышедшего из своих покоев проверить, как подвигаются работы. Кардинал был в хорошем настроении и в шутку пригласил старого друга на вечернее представление, уверяя, что тут нет греха: пьеса написана на серьезнейшую тему и в высшей степени назидательна. В том же ключе отец Жозеф ответил, что он, к сожалению, уже обещал «заняться декламацией с молитвословом», и, распрощавшись с кардиналом, ушел к себе. Он прочел часы, какое-то время провел в молитве, затем сел ужинать. За ужином его секретарь, отец Анжелюс де Мортань, читал ему из хроники крестовых походов.
Эти странные рассказы о героизме и жестокости, о набожности и алчности, о простодушии и самом циничном лицемерии оказались последним, что донеслось к отцу Жозефу из мира политики. Когда он встал из-за стола, его разбил новый удар. Потерявшего речь и почти полностью парализованного, его уложили на кровать. Слуги побежали за священником и врачами кардинала.
На сцене большого зала актеры декламировали александрийские стихи, обращаясь к темноте, где сидели кардинал и его придворные. Внезапно по залу прошел легкий шелест: начальник караула вел монаха, имевшего неотложное сообщение для его преосвященства. Ришелье сердито нахмурился и хотел было шикнуть на непрошеных пришельцев; но услышав, что шепчет монах, чуть не вскрикнул от боли и вскочил с места. Актеры смолкли на полуслове. Не успев закрыть рот, они стояли перед вдруг озарившимся огнями залом и смотрели, как сквозь строй почтительно кланяющихся и приседающих зрителей из зала стремительно уходит кардинал.
Убитый новостью, Ришелье поднялся в комнату монаха и, сев рядом с узкой кроватью, взял его за руку — безжизненная рука больного не ответила на пожатие. «Mon appui, — думал кардинал, — ou est mon appui?» Пришли врачи, отворили больному кровь. Затем настала очередь священника. Все преклонили колени; отца Жозефа соборовали.
Отец Жозеф пережил ночь, и утром его состояние слегка улучшилось. Известие о втором ударе пришло в Париж — благоразумный секретарь немедленно составил и подал королю на подпись письмо папе, сообщавшее Его Святейшеству о печальном событии и просившее не назначать отца Жозефа кардиналом.
Его Христианнейшее Величество мог ходатайствовать лишь об ограниченном числе назначений в Священную коллегию; поэтому шапка, неосторожно дарованная умирающему, обернулась бы для французской монархии чистым убытком.
А из капуцинского монастыря на улице Сент-Оно-ре в Рюэль примчались три собрата отца Жозефу по ордену: Паскаль д'Аббевиль, блюститель монастыря, парижский провинциал капуцинов и сам генерал ордена — итальянец, оказавшийся в этот момент во Франции. Их провели в комнату монаха, и генерал спросил по-итальянски: «Ты узнаешь меня?» В знак утвердительного ответа отец Жозеф сумел пожать ему руку. Генерал сказал, что, согласно правилам ордена, получить полное отпущение грехов можно лишь изъявив свое раскаяние. Огромным усилием воли отец Жозеф приподнял правую руку и несколько раз слабо постучал себя в грудь. Затем, после долгой передышки, осенил себя крестом. Его глаза наполнились слезами. Отпущение было дано. Генерал и провинциал уехали, отец Паскаль остался с умирающим до самого конца.
Позже явился еще более высокопоставленный и совершенно нежданный гость — ни много ни мало, сам Гастон Орлеанский. За последние пятнадцать лет Гастон регулярно возглавлял и предавал заговоры против короля, и в нескольких подобных случаях отец Жозеф выступал в роли посредника между королем и его ничтожным младшим братом. В результате этих встреч Гастон стал питать к монаху большую симпатию и глубокое уважение. За его визитом к умирающему стояло искреннее чувство.
Вечером пришел священник, четырьмя днями ранее в Маре принявший у отца Жозефа общую исповедь. Присев у постели, он сказал своему исповеднику, что для него настало время отложить все попечения о тварном и обратить помыслы к Богу — к Богу, перед которым ему так скоро придется дать отчет во всех своих делах. Когда священник заговорил о раскаянии, у монаха на глазах снова выступили слезы, и внезапно, к изумлению врачей, подумавших даже, что больной пошел на поправку, он обрел голос. «Дать отчет», — прошептал он, повторяя слова своего духовника.
«Да, — ответил тот, — тебе придется дать отчет, ибо Бог — твой судия и взвесит тебя на весах».
Плача, отец Жозеф повторял все те же два слова. «Дать отчет, — твердил он, — дать отчет».
Решив, что теперь смогут спасти пациента, врачи удвоили старания. Ему отворили жилы, выпустили много крови; но это привело совсем не к тому, на что рассчитывали врачи. Подвижность конечностей, начавшая было восстанавливаться в течение дня, ночью снова стала исчезать.
Отец Анжелюс, которого еще юношей привел в Церковь отец Жозеф и который почти двадцать лет был его неизменным спутником, встал на колени около кровати и терпеливо, как учат детей, помогал умирающему сделать несколько последних, слабых покаянных жестов, слабых знаков любви к Богу и надежды на божественное милосердие. Он вложил в руки отцу Жозефу распятие — и тот раза два сумел поднести его к губам. Несмотря на быстро распространявшийся паралич, речь еще сохранялась — ровно настолько, чтобы он мог повторять все те же слова: «Дать отчет, дать отчет».
К полуночи руки уже не удерживали распятие. Увидев, что конец совсем близок, отец Анжелюс попросил друга дать ему благословение. Какое-то время коченеющее тело оставалось недвижно; затем палец правой руки медленно приподнялся над простыней — через несколько секунд опустился и больше уже не шевелился. Предсмертная агония продолжалась всю ночь, и сердце перестало биться лишь ранним утром субботы, 18 декабря.
