Впрочем, все эти ракурсы и раньше исчерпывались четырьмя одинаковыми плоскостями, но по ночам, как и весь город, они состояли из света. Есть на земле города и побольше, но по количеству свечей или люменов, излучаемых в бесконечность, Нью-Йорку, наверное, нет равных. Полгода назад он потускнел, хотя и сохранил свое первенство, и наши шансы быть замеченными из космоса стали меньше, хотя не совсем понятно, плохо это или хорошо, – поди знай, как поступят с городом эти пришельцы, когда тут и свои не пощадили.
Но в эту световую паузу хлынул другой свет, о котором мы, городские жители, практически забыли, разве что недоуменно читаем о нем в романах и стихах – свет звезд, все тех же, что горели здесь до покупки Манхэттена голландцами у индейцев и до самих индейцев. Теперь некоторые из этих доисторических огненных точек снова различимы, и мы с запинкой подсказываем друг другу забытые имена: Арктур, Бетельгейзе, Ригель, Фомальгаут. Свет виден только благодаря тьме, как добро – по контрасту со злом, и в этом смысле контрасты «нулевой зоны» сегодня резче многих других. В нашу эпоху повальной электрификации звездный свет – почти всегда свидетель несчастья, он ярче всего – над лагерями беженцев с их скудным керосином, над землетрясениями и наводнениями, над афганскими пещерами, где грохочет операция «Анаконда». Попробуй, вспомни сегодня, что имена большинства звезд – арабские, что в пору, когда их называли, наши собственные предки еще не имели ни ума, ни авторитета, ни дерзости, чтобы расписаться на этом вечном куполе.
Остров Манхэттен расположен в устье Гудзона, между двух рукавов, из которых только левый сохранил исходное наименование до самого океана, а правый называется Ист-Ривер – Восточная река. Маяковский, который написал о безработных, бросавшихся в Гудзон головой с Бруклинского моста, плохо разобрался в этой географии: Бруклинский мост идет через Ист-Ривер. Кроме того, чтобы развернуться в полете вниз головой, нужна изрядная тренировка, какую у отчаявшихся безработных заподозрить трудно.
Нью-Йорк, в ту пору Новый Амстердам, начинался именно с этой южной оконечности, где сегодня бьется финансовое сердце мира и где до недавнего времени на востоке стояли обреченные башни. Север острова представлял собой каменный лесной массив, куда жители выбирались на охоту и на рыбалку. По сохранившимся воспоминаниям, река в ту пору просто кишела осетрами, в период нереста прямо вскипала, хоть переходи ее по рыбьим спинам вброд. Осетры были предметом промысла, их били не глядя острогой из лодки и в конечном счете практически истребили, а икру непривычные потомки западных европейцев обычно на месте швыряли обратно в реку. Те, что победнее, ели и икру, но смешивали с кашей или мукой, чтобы забить вкус, – архивы американской кулинарии хранят немало таких курьезных рецептов.
Памятников собственно колониальной архитектуры сохранилось не так уж много – квадратный метр, вернее, фут здесь дорог как нигде, и Манхэттен, освоив всю наличную площадь, продолжал расти вверх, подминая доисторические избушки. Один из таких реликтов – часовня Святого Павла с георгианской колоннадой, чья ограда сегодня сверху донизу и из конца в конец увешана трофеями катастрофы: соболезнованиями и молитвами, бумажными цветами и кустарными панно, стихами на скорую руку и щемящими сердце фотографиями пропавших без вести. Все это снесено и прислано сюда из координационного спасательного центра неподалеку, с Юнион-сквер, где полгода назад был создан стихийный мемориальный центр, из таких же центров в других городах США и по всему миру. Надписи по-английски, по-испански, на иврите и на всех других мыслимых языках и алфавитах. Тут же – огарки тысяч свечей и сложенные вдоль ограды игрушки, которые уже порядком истрепала непогода, – плюшевые медведи, куклы Барби, последние подарки детям, у которых уже никогда не будет ни дня рождения, ни Рождества.
От часовни идет дорожка на импровизированную смотровую площадку, к месту, которое теперь уже привычно называют «нулевой зоной». Там по-прежнему день и ночь идут работы, и только что извлекли тела двоих полицейских. Один как раз накануне 11 сентября подал в отставку, поступил на юридический факультет, другой, ветеран спасательных работ, помогал жертвам и в Оклахома-Сити, и после первого взрыва во Всемирном торговом центре в 1993 году. Здесь был его последний подвиг.
На смотровую площадку пропускают строго по билетам – нет, это не способ наживы на общем горе, билеты выдаются бесплатно. Но для того чтобы их получить, надо пройти на другую сторону острова, к пирсу морского музея, где выдача начинается только с полудня, по 250 билетов на каждые полчаса, чтобы не собирались толпы.
Поначалу, глядя на увешанных цифровыми камерами и преувеличенно разговорчивых попутчиков, я впадаю в обличительный пафос и мысленно обзываю их праздными зеваками, но потом спохватываюсь, соображая, что и сам здесь оказался не вполне по делу. В конце концов, быть праздным зевакой в свободное от работы время – это нормальное состояние человека, суть его досуга и залог душевного равновесия. Невозможно постоянно пребывать в эмоциональном и нравственном напряжении, даже на руинах непостижимой уму трагедии, человеческий механизм не рассчитан на такие нагрузки. Вдовы когда-нибудь выходят замуж, сироты обретают новых близких взамен ушедшим. Это как раз те, кто их овдовил и осиротил, навек срослись со своим мрачным пафосом, заменившим им будничное людское обличье. Цифровая камера, авоська с сувенирами, даже пирсинг в губе под оранжевыми вихрами – все это сегодня признак нормы, сигнал отсутствия тревоги. Жители земли отдыхают на свои кровные вокруг безвременной братской усыпальницы.
Сразу к северу – Чайнатаун, компактное поселение китайцев. Вывески ресторанов, всех этих «Восточных садов» и «Изумрудных драконов», тротуарная торговля мишурой: наручные часы с аршинной надписью «Женева», на изнанке – «Сделано в Китае», по восемь девяносто девять с развала, а если потрудитесь зайти в магазин – стремительно падает до двух девяноста девяти. И везде – фотографии башен-близнецов, со статуей Свободы на переднем плане, в ночном сиянии тысяч окон, с врезающимся самолетом. На прилавках – скульптурные копии тех же башен, с орлами и звездно-полосатыми флагами. Приподнимешь и видишь надпись на подставке: «Сделано в Китае».
На перекрестке стоит незнакомый памятник: человек в просторном халате, в шапке с острыми краями. Это – Конфуций, китайский мудрец и религиозный основоположник, поставлен по подписке местного населения. Конфуций учил почитать власти, семью и дорогих покойников. Здесь он оказался как нигде на месте, в двух шагах от алтаря трех тысяч мертвых.
От погибших башен остался адрес, и, хотя он теперь лишился прямого смысла, он до сих пор не отменен окончательно, как покойник, не вычеркнутый из списков почтовой доставки. Кое-где в этом чувствуется мемориальное намерение, но большей частью это происходит из-за непосильных затрат нервов и энергии – скорбь исцеляется медленно и трудно. Я нахожу этот адрес на плане острова на перегородке такси, где башни видны как бы с крыши, в поисках театральных касс, которые были расположены в мезонине одной из башен, книжного магазина «Бордерз» в телефонном справочнике: Всемирный торговый центр, башня номер один. Когда умирает близкий человек, мало у кого хватает присутствия духа в одночасье опустошить все гардеробы и ящики, изгладить воспоминания – нестираные рубашки, которые уже не надо больше нести в прачечную, запонка, потерявшая пару, записная книжка с невразумительными и уже не подлежащими расшифровке каракулями.
Для тех, кому он по карману, Манхэттен – круглый год Рождество, сверкающая елка с подарками. Это, пожалуй, единственное место на земле, где заходишь в магазин, чтобы купить что хочешь, а не что дают. А если не знаешь, чего хочешь, все равно уже придумали – именно то, чего бессознательно ищешь.
Вот обычная нью-йоркская сценка: человек стоит на опрокинутом пластмассовом ведре перед фасадом банка, размахивает руками по ходу обличительной речи, адресуясь к этому фасаду. Его, видимо, выгнали с работы, на его взгляд несправедливо, и он публично излагает свое мнение о ненавистном начальстве. Такая демонстрация на одну персону давно примелькалась ньюйоркцам, но у демонстранта есть непобиваемый козырь, реквизит протеста: рядом с ним на тротуаре стоит на задних лапах огромная надувная крыса, в два человеческих роста, грязно-серая, с отвратительной ухмылкой на морде. Я, надо сказать, подивился выдумке и усердию уличного Цицерона, но уже на следующий день наткнулся в другом районе на точно такую же крысу, только почему-то в красной бейсбольной кепке, которая служила иллюстрацией претензий другому возмущенному.
Похоже, что выдумка действительно имела место, но принадлежит она неведомому предпринимателю, решившему извлечь капиталистическую прибыль из протестов против капитализма. Где-то, надо полагать, есть ателье проката, в котором можно взять такую чудо-крысу по суточной таксе и излить все накипевшее без остатка, начальнику, соседу, легкомысленной подруге – да, наконец, той же теще. Так люди делают деньги, идя навстречу нашим самым сокровенным и не очень членораздельным желаниям.
