Потом мы пошли в редакцию «Бакинского рабочего». Здесь его обступили со всех сторон. Я ушёл, условившись зайти на другой день, чтобы идти гулять. Сергей стал диктовать машинистке свои стихи.
На другой день мы встретились в редакции. Есенин был уже там, когда я вошёл. Какой-то рабкор ругал его за то, что он не признаёт Демьяна Бедного. Сергей отплёвывался. Гулять нам не удалось, потому что ребята потянули его в духан.
Кажется, тогда же произошёл при мне занятный разговор о гонораре за стихи в «Бакинском рабочем».
Есенин долго доказывал, что стихи его очень хорошие, что никто так теперь не пишет, а Пушкин умер давно. «Если Маяковскому за „Моссельпром” монету гонят, – ужели мне по рублю не дадите».
Редакция сдавалась. А выходило в общей сложности немало. В каждом номере печаталось по два-три больших стихотворения. Они потом вошли в сборник «Русь советская», изданный в Баку.
Получив деньги, Есенин часто шёл на почту – отправлял матери. Много он раздавал беспризорным, с которыми часто пил и среди которых у него было немало друзей.
Раз уже совершенно пьяный встретился он мне на улице. Взял за руку и стал доказывать, что его никто не понимает. Стал говорить, что он самый первый в России большевик. Много говорил… Таких уличных встреч в Баку у меня с ним бывало много и днём и ночью. Я был один из немногих, кто не пил с ним вместе и регулярно. Бывали случаи каждый день, но я уклонялся, хотя знал, что теряю многое – нигде он так хорошо не читал, как в духане. Было слишком тяжело на всё это смотреть…
Раз мы условились зайти к нему компанией, чтобы ехать кататься на парусной лодке. Долго ждали, пока он освободится, – ему вообще здорово надоедали все мы. Наконец, бесконечные телефонные разговоры были окончены, телеграммы в деревню составлены и отправлены на телеграф. (Есенин почти никогда не писал писем домой, но посылал с деньгами сопроводительную телеграмму.) Казалось, всё было готово, но, на нашу беду, на лестнице встретился хозяин гостиницы, и начались бесконечные препирательства с ним по поводу счетов. Сергей убеждал его, что он большой поэт, которому «всё надо даром давать, лишь бы он только согласился взять». «Я тебе, милый человек, откровенно говорю, я не интеллигент какой, чтобы скромности строить. Один я. Ты подумай, какие цены. Да что я, буржуй, что ли, не нэпман я. Один я такой, а ты, сволочь, шкуру дерешь! Да я в Москву буду жаловаться!» Дальше шли новые возмущения, упоминания, что и у буржуев в Европе всё дешевле и т. д.
Наконец хозяин пугался этого чудака, махал руками и делал уступку.
Мы спустились в вестибюль, когда Есенин вспомнил, что мы собирались катать его на лодке. «Нет, я не поеду! Я воды боюсь. Цыганка мне сказала, чтобы луны и воды боялся, я страшной смертью умру».
Я уверял его, что море сегодня спокойное, – всё было напрасно.
Я попросил у него посмотреть ладонь левой руки. Меня поразила глубокая и небывалая линия Солнца – прямая и чистая, перерезанная Сатурновой линией у кисти. (Линия Солнца аполлонийская – искусство и слава, Сатурна – рок и судьба.)
Обо всех случаях и встречах не расскажешь. Не всё сейчас и в голову приходит.
Последний раз мы увиделись в Москве летом 1925 года. Это было ночью – за стихами и вином у Софьи Андреевны Толстой (потом его жены). Я приехал к 11 часам. Было уже много выпито, но на смену пустым бутылкам из-под стола доставались всё новые. Под столом стояла целая корзина.
Были еще Бабель, Всев. Иванов (всё дремал на диване, очкастый и добродушный, накануне кутил); Наседкин наседал на шпроты и деловито крякал. Приблудный в спортивном костюме, оголив могутную грудь, напевал что-то на диване. «Вот – гляди, – сказал Есенин, – замечательная стерва и талантливый поэт… верь мне, я всё насквозь и вперёд знаю».
Заговорили о моих стихах. Сергей говорил, что я «хороший парень, только стихи у меня слишком головные». Потом он стал говорить о том, что я «очень умный», «умнее всех», – ему иногда бывает «страшно со мной говорить».
Я, возражая ему, не соглашался насчёт головных стихов, оценки по части ума, но он настаивал на своём и начинал сердиться – он не любил, когда ему противоречили.
Потом, часов с двенадцати, Сергей стал вспоминать о детстве, вызывая остроумнейшие насмешки Бабеля. Вообще он подтрунивал над ним всю ночь, и такого насмешника, как Бабель, я никогда не видывал. Бабель рассказывал, как Сергей в один день продаёт десяти издательствам одну и ту же книгу стихов, составленную из трех <нрзб> до этого, как редакторы и издатели скрывают друг от друга о своей покупке, и все прогорают через месяц на одной и той же книге.
Потом не давали ему покоя рассказами из его же детства. Знали все чуть ли не наизусть, потому что, выпив, Сергей рассказывал всегда одно и то же: о неладах с отцом либо о своей любви к деду и матери, о сёстрах, драках и иногда о первой любви.
Под утро Сергею взгрустнулось. Он подсел к Соне и стал ей рассказывать, что вот они скоро поедут в Тифлис, что там тепло и очень хорошо. Бабель трещал еврейскими анекдотами, Всев. Иванов храпел.
Уже светало. Есенин посреди комнаты с бутылкой в руке напевал, подплясывая:
Есть одна хорошая песня у соловушки,
Песня панихидная по моей головушке.
От этой разгульной и страшной песни, от весёлого мотива и тоскливого взгляда становилось жутко (я редко употребляю это слово).
На прощанье Сергей подарил мне «Берёзовый ситец» с надписью: «Дорогому Вите Мануйлову с верой и любовью Сергей Есенин» – кажется так, книжки этой у меня сейчас нет с собой, она осталась в Черкасске.
Мы простились с ним как-то странно. Сам не зная, что я делаю, я поцеловал его в шею, чуть пониже уха. Я никогда его так не любил, как в эту минуту. Это редко бывает со мной, но мне хотелось плакать. Может быть, потому, что больше нам не было суждено увидеться.
Сегодня в редакции «Бакинского рабочего» видел чуть ли не единственный список неопубликованной поэмы «Чёрный человек». Мне дали её прочесть, но не списать, – как жаль, что у меня такая дырявая голова, – я не запомнил ни одной строфы. Ведь совершеннее, исключительнее и страшнее я никогда ничего не читал. Начинается:
Друг мой, друг мой,
Я очень болен.
И дальше к нему приходит по ночам «Чёрный человек, Чёрный, чёрный!», садится на кровать и, как монах по покойнику, читает над ним какую-то «проклятую книгу». Это бессонница. Такой бессонницы не снилось ни одному шарлатану и авантюристу. А «чёрный человек» читает жизнь какого-то рязанского мальчика, ставшего большим поэтом. И приходит к нему женщина лет сорока с лишним и говорит: «Милый» и ещё: «гадкий». «Я не хочу слушать тебя, Черный человек». А снега за окном дьявольски-белые. Черный человек читает дальше…
<1926 г., январь>
Б. В. Стырикович
Б. В. Стырикович. Сергей Есенин и царская семья (Быль и легенда)
Волею судеб великий русский поэт Сергей Есенин в 1916 году неоднократно встречался с членами царской семьи.
Первая встреча состоялась с Великой Княгиней Елизаветой Федоровной, родной сестрой Императрицы, в начале января (по мнению литературоведа С. И. Субботина, между 7–10 января) в патронируемом ею лазарете для раненых при Марфо-Мариинской общине в Москве, где С. Есенин совместно с поэтом Н. Клюевым в стилизованной русской одежде читал свои стихи-сказания. Вот что, в частности, свидетельствует об этом купец Н. Т. Стулов в своем письме полковнику, штаб-офицеру для особых поручений при дворцовом коменданте, ктитору Фёдоровского Государственного собора в Царском Селе Д. Н. Ломану: «По их словам (Есенина и Клюева. – Б. С.), они очень понравились Великой Княгине, и она долго расспрашивала об их прошлом, заставляя объяснять смысл их сказаний».
