— Нет, я бы так не смогла… Как вы на ледниках такое выносите…
Градусову, похоже, она не может простить равнодушие к геологии, в чем, несомненно, несправедлива. Нет–нет, а при обсуждении геологических проблем Ильин поинтересуется: «А девон — это сколько же лет?» Или его неожиданный комментарий: «Смотри–ка, моложе силура…» Порой задает вопросы, способные озадачить умудренного специалиста: «А самые древние породы — сколько лет? Четыре миллиарда — не может быть!.» В качестве помощника Соболевской он явно не на месте. Лихой водитель вездехода, для которого пересечение Таймыра что вдоль, что поперек раз плюнуть, совсем не подходит для дела, с которым бы справилась любая аккуратистка–студенточка, хотя сам Ильин видит свою роль в другом: «Мое дело — носить рюкзак за Риммой Федоровной и охранять ее от медведей».
Вот такие проблемы отряда, работающего, прямо скажем, в экстремальных условиях.
Мне не раз приходилось наблюдать, как не самые лучшие человеческие свойства в сходных условиях порой начинают буквально расцветать не лучшим образом. Приятно отметить, что у Ильина — ни намека на что–либо похожее. Знал, кого брать в свой отряд. Владимир Федорович определенно склонен к глубинным решениям, не лежащим на поверхности, причем задолго до выезда в поле. Сдержан и внешне не склонен проявлять своего руководства, но ни у кого здесь не возникает сомнений, кто здесь лидер. В этой роли напоминает айсберг: главное уже сделано на базе или даже на Большой земле, а здесь все предоставлено инициативе исполнителей. (Другое дело — их подбор, но это тоже сделано на Большой земле.) В поле Ильин пашет наравне со всеми, не меньше, а скорее больше… Главное в отряде — дело, что и определяет все остальное. Никаких вольных «мужских» разговоров, на которые наложено негласное табу. Только однажды Поляков, самый молодой и вдобавок неженатый, видимо, под влиянием солнечной и расслабляющей погоды, нарушил это «табу» неожиданным вопросом: «Владислав Сергеевич! А у вас были любовницы?»
Коллеги явно расценили вопрос как безнравственный, и под осуждающими взглядами вопрос (как и ответ) повис в воздухе. В общем, никакой раскованности, столь характерной для многих экспедиций там, на Большой земле.
Как обычно, побудка у нас в любую погоду точно в семь тридцать, призыв Жени на завтрак способен поднять даже мертвеца. Существует, разумеется, и моральная сторона: попробуйте опоздать на завтрак, если человек сам поднялся пораньше, сам взял на себя обязанности кока, освободив тем самым тебя от обязанностей, которые многие воспринимают как обременительные. Вот и вылезаешь из спального мешка, чертыхаясь про себя, и, отправляясь к морю на утренний туалет, одновременно просматриваешь, напилены ли дрова, запасена ли вода в ведрах, и т. д. Точно так же после еды работу по мытью посуды буквально рвем из рук друг у друга, потому что, не сказав ни слова, Женя сделает ее сам: такого мы допустить не можем. Не стоит заблуждаться — так обстоит дело далеко не в каждой экспедиции. Я склонен думать, что Женя где–то в свое время насмотрелся совсем другого и теперь по–своему активно утверждает свое положительное начало по принципу: если не я, то кто? Такая жизненная позиция требует уважения без скидок.
Быт, разумеется, остается бытом, и отношение к этой проблеме проявляется по–своему. Я, например, к ужасу остальных, утреннего омовения иначе как из моря не признаю. Зато какое ощущение бодрости после морского рассола! Правда, для этого приходится в сапогах с поднятыми отворотами заходить подальше от берега, рискуя при накате принять холодную ванну в полном облачении, что не вполне по–светски… Что делать, приходится уступать обстоятельствам: в Арктике как в Арктике! На такое умывание меня повадился сопровождать песик, дезертировавший с «Хмельницкого», и нередко после омовения я не могу обнаружить полотенца или мыльницы: чего еще ожидать от дезертира?
Еще одно существенное отличие в одеянии от ленинградцев, которые, узнав, что я обхожусь без свитера (его мне заменяет меховой жилет), заподозрили меня в легкомыслии. Такой жилет под комбинезоном из плотной нейлоновой ткани на ходу очень удобен, и лишь в сильный ветер я дополняю свой «выходной костюм» штормовой многослойкой: просторными ветрозащитными брюками на помочах в сочетании с анораком. «Всепогодными» в таком полевом снаряжении остаются только рыбацкие сапоги–ботфорты. Головной убор в приличную погоду — берет, на холоде или ветре — меховой летный шлем.
Определенно в это время обозначился своеобразный дисбаланс наших усилий и оставшегося полевого времени: напряженный труд в августе сменился вынужденным из–за непогоды простоем в сентябре. Первый же осенний месяц украл у нас всю хорошую погоду, которую так щедро отпускал август. Правда, к 4 сентября непогода утихомирилась, и мы с Платоновым срочно отправились к верховьям ледника Визе. В моих интересах было прогнать барометрический ход по леднику как можно дальше и выше, что одновременно позволяло посетить наиболее отдаленные нунатаки.
Маршрут получился солидный: в оба конца под тридцать пять километров, причем с возвращением, естественно, пришлось «давить холостяка». У самой цели Платонова, отдаленной скальной стенки, карабкались по крутым снежникам с зоной трещин у подножия, с полной гарантией остаться там в случае срыва. Очень тщательно пришлось работать ледорубом, а в трещины мы просто старались не заглядывать во избежание искушения. На самой дальней точке нас накрыл дождь, стала садиться облачность. Казалось, скалы и осыпи исходили противной сыростью, но при этом было так тепло, что с возвращением большая часть наших следов на фирне стаяла, и, таким образом, мы не могли использовать известный принцип «след в след», сохранивший в подобной обстановке немало нервов, а временами и жизней.
Мы находились в настолько отменной полевой форме, что, к ужасу Риммы Федоровны, на следующий день отправились на ледник Анучина, на котором Арктика преподнесла нам настоящий подарок: ни единой трещины на пологой поверхности, хоть катайся на коньках в любом направлении, что сохранило силы на будущее, тем более что общая ситуация оказалась не в нашу пользу. На восток из–за трещиноватого ледника Визе не пройти, другие достойные цели в окрестностях мыса Визе отсутствуют, радиосвязь из–за магнитной бури прервалась, судна нет, на море сплошной затянувшийся шторм. Ситуация как на войне: возможности плацдарма, доставшегося тяжелой ценой, исчерпаны, а отступать некуда. Пытаясь разглядеть у горизонта долгожданное судно, мы видели только осточертевшие айсберги.
Соответствующие записи в дневнике:
«07.09.88. Погода — мрак и ветер с моросью, из серой мглы на берег набрасываются бесконечные полчища волн
с белыми барашками. Натуре вопреки, наперекор стихиям давление довольно высокое…
08.09.88. Кончается газ, давно перешли на сухари… все чаще блюда из сухой картошки. Увы, наши перспективы под стать погоде…
09.09.88. С моря пошел лед, синие ледниковые глыбы, очевидно, дождь и тепло вызвали очередное извержение айсбергов с ледника Броунова. Уже много дней обычные звуки непогоды: рев прибоя, завывание ветра, стук дождя по палатке и хлопанье брезента…»
Сам вид лагеря в эти дни (две больших палатки, две маленьких, козлы для пилки дров, заготовленный плавник и напиленные дрова, горка пустых консервных банок, конура для пса, прикрытая брезентом, ящики с образцами под струями дождя и т. д.) свидетельствует о несокрушимой стойкости его народонаселения, включая барбоса. Над своей палаткой я натянул кусок парашютной ткани, которая надежно предохраняла меня от избытка влаги, но легкомысленно трепыхалась на ветру, приводя в восхищение остальных обитателей мыса Визе. Часто утро начиналось с крика из руководящей палатки: «Сергеич! Не сдуло?»
Кажется, весь отряд не мог понять, как в такое время можно жить в палатке без печки. Думаю, что мой испытанный спальный мешок сберегал больше тепла, чем его давала печка в большой палатке. Поскольку мои наклонности неминуемо пришли бы с несомненно самыми наилучшими представлениями Жени о порядке в экспедиционных условиях, я безбедно проживал в отдельных апартаментах с видом на море, скрашивая периоды бессонницы кружкой чая, приготовленного на примусе, отслеживая в томике Шекспира приключения сэра Джона Фальстафа и его окружения. Тем не менее, соблюдая декорум, я регулярно поднимался к завтраку (мать честная, до чего же противно подвергаться ударам непогоды, пока добежишь до большой палатки!), которым, к моей зависти, порой пренебрегала Римма Федоровна.
«10.09.88. С утра мрак и жуть. Прямо к лагерю пошла целая флотилия айсбергов, и прибой крушит их, заваливая ледяными обломками берег. Давно не было такого волнения: сплошные белые гребешки с огромными заплесками, когда волны буквально таранит берег. И все это на фоне серой промозглой мглы со всепроникающей сыростью. Все вместе взятое, да еще отсутствие вестей о судне (радио бессильно) способно повергнуть в состояние уныния и безысходности…»
