Маловероятен уход Лермонтова от действительности в “прошедшее” в поисках жизни, свободной от деспотизма царя, поскольку самодержавие — это всегда деспотизм, всегда тирания, и не настолько Лермонтов был наивен, чтобы верить в “доброго” царя. Уход в прошлое вызван, по-видимому, иной причиной: желанием получить большую свободу в создании драматической ситуации, которая должна послужить основой “Песни” и привлечь к себе внимание читателя, чего автор и добивается с легкостью, на которую способен лишь гениальный поэт. Начиная “Песню” с безобидного пира у царя, он заканчивает ее двойной трагедией: гибелью Кирибеевича и казнью Калашникова. Драматизм “Песни”, ее динамичность побуждают нас рассматривать ее как поэму-трагедию.
Какими же средствами добивается Лермонтов столь высокой степени драматизма в своем произведении? Кроме трех главных действующих лиц, введенных в название произведения, в “Песне” незримо присутствует и четвертое — судьба, рок, если угодно, сама жизнь, которая неподвластна даже наделенному безграничной, казалось бы, властью грозному царю и которая заставляет героев “Песни” совершать те или иные поступки. В поэме нет явно выраженного отрицательного героя, есть лишь отрицательные поступки, и от этого драматизм “Песни” не исчезает, а, наоборот, достигает наивысшего предела. Такого драматизма Лермонтов добивается, сжав все события в очень короткий интервал времени — в два дня, не давая своим героям времени на осмысление своих поступков. Но такое стремительное течение событий не кажется нам неестественным, поскольку в реальной жизни нередко бывает и такое стечение обстоятельств. Она — жизнь — есть высший, “грозный суд”, недоступный ни звону злата (или яхонта и жемчуга), ни воле грозного царя — пред ней все равны: и Кирибеевич, тщетно ищущий выхода из трагической ситуации, и купец Калашников, отстаивающий свою честь и честь своей семьи, и грозный царь, утративший на радость своим противникам сразу двух своих подданных и не могущий предотвратить этой трагедии. Вот он — “грозный суд”, о котором говорит поэт в стихотворении “Смерть поэта”, написанном в том же году, что и “Песня”, суд жестокий и неумолимый, суд жизни. Кирибеевичу воздается за его роковую страсть, и вершителем своей воли этот суд избирает купца Калашникова, олицетворяющего русский народ. Приговор Калашникову судьба заставляет вынести грозного царя, а грозного царя она карает еще более жестоко и немилосердно, оставляя один на один со своей совестью, и никто уже ничего не может изменить — “чему быть суждено, то и сбудется!” Но впереди еще наивысшая инстанция суда, решение которой не подлежит обжалованию, — суд памяти народной. И этот суд выносит оправдательный приговор лишь одному участнику трагедии — купцу Степану Парамоновичу Калашникову.
Обратим внимание на тот факт, что сторонами конфликта являются не купечество и опричнина, не русский народ и царская власть, а именно Калашников и Кирибеевич. Если бы автору нужно было в основу “Песни” положить просто конфликт между купечеством и опричниной, то зачем ему было необходимо выдумывать молодого опричника с чуждым русскому языку прозвищем “Кирибеевич”? Ведь в опричнине было достаточно людей с более русской фамилией — Ильин (Грязной), Скуратов и другие, от введения которых в текст “Песня” едва ли в чем-нибудь проигрывала при рассмотрении ее с позиции Белинского и его сторонников. Однако в “Песню” введен именно Кирибеевич, а не кто-то другой.
Еще раньше Лермонтов иронизирует над иностранцами, берущимися переводить русских поэтов, не удосужившимися вникнуть в суть их произведений: “Французы очень верно переводят наших поэтов: жаль только, что переводы их так же схожи с подлинниками, как африканцы с европейцами”. Он также оспаривает их “понимание” души русского народа: “Иностранцы отказывают нам в нежности и чувствительности сердечной. Русский, говорят многие из них, до самой свадьбы не видит своей жены; да ему и видеть ее не нужно: дай ему кусок хлеба, чарку вина да теплую печь, так он со всякою женою поладит. Почтеннейшие ошибаются: где более чувствительности, как не у нас? — Если вся наша стихотворная братия в день напишет 1000 стихотворений, то, верно, из них 800 будет элегических; где же, в каком народе более чувствительности?”
“Песня” — упрек всем русским царям, а не одному Ивану Грозному, в том, что они на протяжении столетий приближали к себе людей, не столько желающих служить русскому народу, русскому государству, сколько стремящихся выслужиться перед царем. Очень показательно поведение в “Песне” Кирибеевича и Калашникова в одинаковой ситуации — перед боем:
И выходит удалой Кирибеевич,
Царю в пояс молча кланяется.
И
И выходит Степан Парамонович,
Молодой купец, удалой боец,
По прозванию Калашников.
Поклонился прежде царю грозному,
После белому Кремлю да святым церквам,
А потом всему народу русскому.
Калашников, как мы видим, с одинаковым почтением относится и к русскому царю, и к русской земле, олицетворением которой являются белый Кремль и церкви, и к русскому народу. Кирибеевич же служит лишь царю и почитает только его, а до русского народа и русской земли ему нет никакого дела. И в то же время Кирибеевич уже считает себя русским и собирается сложить буйную головушку на копье бусурманское, то есть нерусское. Для Калашникова же служение русскому царю не является критерием принадлежности к русскому народу, и он называет Кирибеевича, не уважающего русский народ, не желающего признавать его законы и традиции, бусурманским сыном. Кирибеевич же боится лишь гнева русского царя. А русский народ, в свою очередь, не желает признавать его своим и хранить о нем память, поэтому-то гусляры и не желают больше вспоминать о нем с тех пор, как завершился кулачный бой на Москве-реке.
Часто приходится сталкиваться с нежеланием толкователей “Песни” проводить параллель между кулачным боем, происходившим на Москве-реке, и дуэлью Пушкина с Дантесом на Черной речке, хотя эта параллель напрашивается сама собой. И в том и в другом случае мы видим снег, речку и двух противников. С одной стороны барьера — русский народ в лице Пушкина и Калашникова, с другой стороны — палачи русского народа, которым чужд и русский дух, и русский народ, олицетворенные Кирибеевичем и Дантесом.
Особенность “Песни” в том, что второго стихотворения, подобного “На смерть поэта”, царская цензура не позволила бы напечатать нигде, и Лермонтов, учитывая недовольство, вызванное у царского окружения появлением этого стихотворения, вынужден был высказывать свое недовольство засилием иностранцев в верхнем эшелоне власти России в завуалированной форме. Судя по всему, Лермонтову было непросто писать “Песню”, памятуя о “нерусском” происхождении своих предков, и он, наделяя Кирибеевича рядом положительных качеств, не ставит знака равенства между всеми обрусевшими и необрусевшими иностранцами, поскольку среди них было много и таких, которые верой и правдой служили своему новому отечеству, полностью признавая и принимая его язык и нравы. Раздражение поэта вызывают лишь те, кто, подобно убийце Пушкина, не желает понимать русского народа, его обычаев и традиций и кого суд памяти народной, как и Кирибеевича, приговорит к полному забвению. Но даже, несмотря на столь завуалированную форму протеста, “Песню” не разрешали печатать до 22 марта 1838 года, да и опубликовали ее лишь с тем условием, что вместо фамилии опального поэта произведение будет подписано буквами “—въ”.
Едва ли можно полностью доверять свидетельству И. М. Болдакова, дескать, Лермонтов писал Краевскому, что он набросал “Песню” от скуки, чтобы развлечься во время болезни, не позволяющей ему выходить из комнаты. Очевидно лукавство Лермонтова — такие вещи от скуки не пишутся. За стихотворение “На смерть поэта” он 18 февраля 1837 года был арестован. Но, видимо, это высказывание Лермонтова заставило его терпимо отнестись к статье Белинского — какой резон возмущаться не совсем верным толкованием того, что написано от скуки, тем более что давать разъяснения по поводу “Песни” в сложившейся ситуации было совсем не в интересах Лермонтова. Непонятно только одно: кому “прокрустово ложе” Белинского так необходимо в наше время, если в него до сих пор продолжают запихивать “Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова”?
М.Акколаева • «Спасибо за доверие...» (Наш современник N7 2001)
“Спасибо за доверие...”
Приду на склон приморских гор,
Воспоминаний тайных полный,
И вновь таврические волны
Обрадуют мой жадный взор.
