Суперобложка романа 9. Синклера «100 %», выполненная художником Дж. Хартфилдом. Этот роман вышел в издательстве «Малик» в переводе Э. Канетти
Карл Краус, 1908
Бертольт Брехт, 1927
Исаак Бабель. Карикатура А. Гофмейстера, 1934
Гитлер-спаситель. Карикатура К. Гроса, 1931
Герман Брох, 1937
Роберт Музиль
Э. Канетти, начало 80-х годов
Э. Канетти. Рисунок Р. Шёнвальда
Имялиз хорошо знает, что ему нужно, он чует это за тысячу верст и не жалеет сил, чтобы добраться до Имени, которое намерен полизать. С автомобилями и самолетами это сегодня дело немудреное, труд не так уж велик, но следует, однако, сказать, что он, будь это необходимо, не пожалел бы и больших усилий. Его аппетит разгорается при чтении газеты; что в газеты не попадает, не будит его страсти. А если Имя мелькает раз за разом и, уж тем более, появляется в заголовках, тогда влечение становится необоримым и он спешно отправляется в путь. Хватает денег на поездку — отлично, нет — занимает сколько нужно и рассчитывается сиянием своего великого намерения. Его речи на эту тему всегда впечатляющи. «Мне надо полизать И. И.» — говорит он, и это звучит так, как звучали когда-то сообщения об экспедициях к недосягаемому Северному полюсу.
Он умеет объявиться неожиданно, и ссылается он на кого-нибудь или нет, всякое слово стоит таких усилий, будто он в последней стадии изнеможения. Именам льстит, что кто-то чуть не погиб от жажды, иссушаемый горячим стремлением к встрече с ними, что весь огромный мир — пустыня, а они — единственный источник, и имена, не забывая предварительно посетовать на недостаток времени, изъявляют готовность принять Имялиза. Можно даже сказать, что они ожидают его появления с некоторой долей нетерпения. Приуготовляют для него лучшие свои части, моют их (правда, лишь их — как следует) и полируют до полного блеска. Появляется Имялиз. Он ослеплен. Его безудержное желание тем временем разрослось; и он не делает из него тайны, приближается без стыда и хватает Имя. Основательно и не жалея времени облизав его, он щелкает затвором камеры. Разговоры не относятся к делу; возможно, он и бормочет что-то напоминающее славословия, но на эту удочку никто не попадается, всем известно, что ему требуется только одно — пройтись языком. «Вот этим моим языком», заявляет он после, старательно высовывая его и принимая выражения благоговейного трепета, каких еще не выпадало на долю ни единому Имени.
Она живет подарками, которые забирает обратно. Ни один не забыт. Она знает их все, ей известно, где находится каждый. Она обшаривает все эти места в охоте за ними и всегда находит подходящий предлог. С удовольствием посещает она и дома, где никогда не бывала, надеясь и здесь найти какой-нибудь из своих подарков. Даже поникшие цветы расцветают вновь, чтобы быть забранными ею обратно.
И как только она ухитрилась все это надарить, да как не забрала еще раньше. Обо всем на свете забывающая — подарков она не забывает никогда и с трудностями сталкивается только в отношении тех из них, которые съедены. До чего же обидно бывает явиться, когда все уже подчищено без остатка. Тогда она сидит в задумчивости и потерянно припоминает, что здесь должно было быть. Косится украдкой по сторонам (человек она вежливый), выясняя, не припрятано ли где что-нибудь. Кухни влекут ее с особой силой. Один взгляд на отбросы — укол в сердце: вот они, шкурки от ее апельсинов. О, если б она принесла их попозже… или пришла бы за ними пораньше.
«Мой чайничек!» — говорит она и прижимает его к себе. «Мой шарфик! Мои цветочки! Моя блузка!» Если блузка на той, кому подарена, она просит разрешения примерить и, не забыв восхищенно повертеться перед зеркалом туда и сюда, уходит в ней восвояси.
Но не ожидает ли она, чтобы ей принесли обратно сами? Нет, она предпочитает забирать собственноручно. А не прихватывает ли заодно и что-нибудь еще? Нет, ей важны лишь собственные подарки. Именно они дороги, именно они желанны, они принадлежат ей. Но тогда зачем же она отдала их? Да чтобы забрать назад, для того и отдавала.
Переносчик не в силах держать при себе что-либо, что может кого-то обидеть. Он поспешает усердно и является раньше из всех прочих Переносчиков. Порою доходит до жестокой гонки, и хотя не все устремляются из одного и того же пункта, он, чувствуя, как близко уже остальные, обгоняет их гигантскими скачками. Он сообщает свое быстро и торопливо, и всегда по секрету. Никто не должен проведать о том, что ему все известно. Он ждет в ответ благодарности, а она — в соблюдении тайны. «Говорю об этом только вам. Это не касается никого кроме вас». Переносчик всегда в курсе, если чье-то положение под угрозой. И поскольку он движется с такой быстротой (он торопится изо всех сил), опасность по дороге все нарастает. Вот он на месте, и все уже совершенно точно. «Вас увольняют». Собеседник бледнеет. «Когда? — спрашивает он и — Как же так? Мне ничего не говорили!» — «Скрывают. Скажут в самый последний момент. Я должен был вас предупредить. Но только не выдавайте меня». Тут он долго и подробно распространяется о том, как было бы ужасно, если б его выдали, и жертва, еще не успевшая до конца осознать всю меру грозящей ей опасности, уже полна сочувствия к Переносчику, этому лучшему другу.
Переносчик не упускает ни единого оскорбления, высказанного в порыве гнева, и заботится о том, чтобы оно достигло ушей оскорбленного. С меньшей охотой переносит он похвалы, однако, в доказательство своей благожелательности, принуждает себя по временам и к этому. В таких случаях он не спешит, тянет, прежде чем отправиться в путь. Похвала — будто гадкая отрава на языке. И пока он ее не выплюнет, ему кажется, что он вот-вот задохнется. В конце концов он выкладывает свои новости, весьма застенчиво, впрочем, и сдержанно, как бы робея перед чужой наготой.
А в остальном — ему неведомы ни стыд, ни отвращение. «Вам нужно защищаться! Вы должны что-то делать! Не можете же вы это вот так проглотить!» Он охотно наставляет пострадавшего, уже потому, что так все тянется дольше. Советы его того сорта, что страх жертвы возрастает. Для него-то ведь главное — человеческое доверие, разве может он прожить без доверия.
Слезогрей ежедневно ходит в кино. И совершенно не обязательно, чтобы показывали что-нибудь новое, его привлекает и старый репертуар, главное, чтобы фильмы выполняли свое назначение и вызывали обильные слезы. Сидишь себе, невидимый для других, в темноте и ждешь результата. Холоден, бессердечен окружающий мир, и без этого ощущения теплой влаги на щеках жизнь была бы и вовсе невыносима. Но лишь только заструятся слезы, благостно и хорошо становится на душе, и сидишь тихонько, не шелохнувшись, и упаси боже стереть что-то платком, каждая слезинка должна отдать все свое тепло до последнего, и докатится ли она до губ или до подбородка, или даже ей удастся пробежать по шее и до самой груди все принимает он с благодарной сдержанностью и поднимается со своего места лишь после хорошего купанья.
Не всегда Слезогрею было так хорошо, было время, когда приходилось довольствоваться своими собственными бедами, и если те заставляли себя ждать, ему казалось, что вот-вот он закоченеет, до смерти. Он бился и вился, пробираясь по жизни от потери к потере, навстречу боли, навстречу своей неутолимой печали. Люди, однако, помирают не всякий раз, как тебе необходимо погоревать, многие живучи и упираются. И случалось, вот, он готов уже к волнующему событию, уже разливалась по телу блаженная слабость… и тогда (казалось — сейчас, совсем близко)… тогда не происходило ничего; только растрачена впустую уйма времени и надо опять искать подходящего случая, и ждать, начиная все с самого начала.
Понадобилось немало разочарований, прежде чем Слезогрею стало ясно, что ни с кем не случается в жизни достаточно для того, чтобы можно было прожить на свой собственный счет. Чего он только не перепробовал, пытался даже радости приспособить. Да ведь всякому, кто обладает в этом хоть каким-то опытом, известно, что на слезах радости далеко не уедешь. Пусть даже они и наполнят глаза, ведь случается по временам и такое, но нет — не текут они как положено, а что касается продолжительности действия, то это уж и вконец никудышное дело. И злость, и гнев тоже едва ли способны на большее. Есть лишь один-единственный надежный повод — утраты; причем предпочтительней всех других утраты непоправимые, в особенности если они постигают таких, что ничем этого не заслужили.
За плечами у Слезогрея долгая школа, зато уж теперь он в своем деле дока. Чего не выпало на его долю, он находит в судьбе других. И коли жизнь их не имеет к нему абсолютно никакого отношения, — незнакомые, далекие, прекрасные, невинные, великие, — тогда сила воздействия достигает пределов неисчерпаемости. Самому же ему от всего этого никакого вреда, и он спокойненько направляется после кино домой. Здесь все по-прежнему, здесь не о чем беспокоиться, и грядущий день не готовит ему ни тревог, ни забот.
