– Да, были два крыла – правое и левое, и я бы заметил, что на одном крыле далеко не улетишь. А эти ребята, воспользовавшись политическим переворотом той самой партверхушки, которая, как ты верно, Володя, заметил, их и подкармливала, придя к власти в литературе и в средствах массовой информации, перекрыли абсолютно все пути проникновения оппозиционной, по-тогдашнему – правой литературы за рубеж. Все пути на телевидение, на важнейшие радиоканалы. Мне рассказали недавно такой случай: в одном крупном западном издательстве нашего либерального литератора, пропагандирующего свой написанный лет двадцать назад роман по всему миру, спросили, мол, есть такой у вас писатель Юрий Поляков, мы его хотим издать.
«Да что вы, не вздумайте печатать, он же коммунофашист. Ни в коем случае». Эти люди пользуются подбором убийственных для западного мира ярлыков – «коммунофашист», «антисемит», «националист», абсолютно лживых и необоснованных, для того чтобы не допустить на западный книжный рынок русскую национальную литературу, исключительно для решения своих личных материальных вопросов. Я даже не виню Запад, все упирается в наших так называемых литературных экспертов, сузивших список имен книг, рекомендуемых для перевода, до своего меркантильного междусобойчика. Когда там давно уже не знают прозы Личутина, Проханова, Распутина, Козлова, Зульфикарова, Балашова, Дегтева, то действительно какая-нибудь Нарбикова становится новым явлением. И там, видимо, думают так: литература в России вымирает, нам предлагают каких-то творческих доходяг, но давайте уж пожалеем их, других у них нет, надо поддерживать русскую литературу. Если у них в России Пригов – самый лучший поэт, что делать – дадим ему премию, лучше-то никого нет, как говорят. А о Юрии Кузнецове молчок.
Надо сказать, что эти ребята в борьбе за монопольное право на кормушку стали обычными литературными коррупционерами. Они уже и либеральных хороших писателей не подпускают к западным издательствам, чтобы те кусок хлеба не отобрали. Буквально десять человек где хитростью, где наглостью, где просто подлогом монополизировали всю западную русистику. Мы в глазах западного читателя выглядим просто какими-то литературными дебилами. Кроме Сорокина, они ничего в России не видят.
– Может быть, пора лучшим нашим писателям самых разных взглядов вновь объединяться на какой-то основе, чтобы преодолеть эту групповщину? Сидели же раньше на секретариатах рядом Вознесенский и Распутин, Юнна Мориц и Станислав Куняев и как-то сообща решали наши писательские дела. Каждый пишет в одиночку, дружит с единомышленниками, но есть же и общие издательские, писательские интересы. По-моему, либералам без нас тоже уже скучно и противно в своей банке с пауками сидеть и покорно внимать мнению Соросов и отечественных олигархов…
– Я считаю, мы просто нужны друг другу. Обогащаем друг друга. Я считаю, от того, что Распутин не общается с Искандером, теряет не только Искандер, теряет и Распутин. Герметизация литературы в рамках своей модели обедняет ее. Убедить в необходимости державности читателей «Завтра» – небольшая заслуга, а ты попробуй своими державными мыслями заинтересовать читателя «Московского комсомольца»! Главное – не где говоришь, а главное – что говоришь…
– Ты считаешь себя писателем-одиночкой? Есть ли у тебя круг друзей-единомышленников, своя литературная ватага, свойственная любой молодой литературной поросли? Вот были акмеисты, символисты – неплохие ребята, к слову сказать, вот была деревенская проза, исповедальная проза, тихая лирика, вот была «проза сорокалетних», или «московская школа»… Сейчас есть кружки концептуалистов, постмодернистов, при московской организации все пробуют сколотить некий «новый реализм». У тебя были периоды сближения с той или иной литературной группой? Или ты всегда ходил наособицу? И второй вопрос сразу вослед первому. Кто на тебя повлиял? Кого числишь своими литературными учителями?
– У меня так получилось, что я всегда был сам по себе. Когда я печатался в «Юности», я все время чувствовал чужесть тех людей, которые группировались вокруг журнала. У них были иные взгляды на жизнь. Помню, уже в начале перестройки на каком-то сборище в «Юности» такую вакханалию затеяли по поводу событий в Вильнюсе. Они все это говорили, а я сидел и думал: «Боже мой, но я-то думаю совершенно по-другому!» К сожалению, недолгий период сближения с руководством Союза писателей на Комсомольском проспекте тоже закончился пониманием, что я для них чужой. Я все-таки противник крайностей. Уверен, что есть здравая середина, которая вбирает в себя лучшее. Крайность мировоззрения обедняет писателя. Испепеляет талант. Остается одна дидактика, левая ли, правая ли. Именно из-за давления крайностей, как правило малоталантливых, до сих пор левые не хотят понимать правых, правые не хотят понимать левых. Но мы же один народ, одна культура. Это мое одиночество чувствовали всегда и те и другие. И в ПЕН-клубе меня никогда своим не считали, смотрели как на врага, и на Комсомольском тоже видели во мне чужака. Так получилось, что у меня сначала произошел разрыв резкий с ПЕН-клубом, когда я слышал, как его лидеры, вымаливая подачки, предлагали на своих международных встречах отдать Курилы японцам, поддержать Басаева и так далее. Я возмутился, взбесился, и это закончилось ссорой со всем руководством ПЕН-клуба. А вскоре на минувшем съезде писателей России я поссорился и с его руководством. Для одних я был недостаточно космополитичен, для других недостаточно патриотичен. Видимо, это моя судьба, которую мне и мыкать до конца дней. Писатель, идущий своей дорогой, обречен на одиночество… Я свое одиночество осознал уже давно. Помнишь мою статью в пилотном номере газеты «День» в декабре 1990 года? Вышла она под названием, которое ты придумал: «Из клетки в клетку». А первоначально она называлась «О праве на одиночество». В состоянии творческого одиночества я и способен сотворить нечто серьезное. Люди, сбитые в группы, не развиваются в крупных художников. Чувство локтя помогает в борьбе за жизнь, но мешает творить искусство.
– Я считаю проще. Когорты единомышленников почти необходимы в молодости, они были, есть и будут. К зрелости любые когорты рассыпаются. А союзы писателей – это не столько творческие группы единомышленников, сколько необходимые корпоративные объединения на широкой идеологической основе. Что отрицать, потеряв единый творческий корпоративный союз, и потеряв по вине наших либералов, в результате мы потеряли абсолютно все нажитое имущество, все издательства, все дома творчества и поликлиники. Мы сами отдали свое же добро сомнительным новым русским, а теперь выживаем в одиночку… Ну а кем ты себя считаешь по своей стилистике? Традиционным реалистом? Или, как заметил Михалков, «последним советским классиком», то есть последователем соцреализма? Был ли тебе близок и интересен русский авангард?
– Если достижения постмодернизма и останутся в литературе и общественном сознании, то только благодаря тому, что писатели-реалисты, и я в том числе, активно их использовали. К широкому читателю постмодернизм приходит через реалистическую литературу. Никто из простых читателей не будет читать и даже листать чистых постмодернистов. Это в лучшем случае писательская лаборатория. Но люди же не питаются лабораторными мышами, они питаются говядиной, жареной картошкой, а лабораторные мышки – они для опытов. Даже не для кошек. Наш отечественный реализм всегда славился тем, что он активно впитывал в себя все полезное из опыта авангарда. Возьмите и Булгакова, и того же Солженицына… Думаю, что мой роман «Козленок в молоке» – это не только полемика с постмодернизмом, но и активное использование его приемов. А относительно своих учителей… Мне кажется, в меру отпущенных мне способностей я продолжаю традиции того течения, которое Бахтин называл «гротескный реализм». Бахтин писал, что гротескный реализм выходит на первый план в эпоху революционных сломов, когда новое сменяет старое. Это, конечно, сатирический реализм. Такого много было в послереволюционный период.
– Конечно, от Булгакова до Вагинова, от Зощенко до Ильфа и Петрова, да и Олеша, и ранний Катаев, и даже кое-где Платонов. Не забудем про глыбу Маяковского…
– Гротеск – это преувеличение недолжного, как точно заметил один из философов. Интересная деталь: с годами гротескный реализм стал все больше высмеивать новое и поддерживать старое. Раньше считалось, что в такой сатирической гротескной литературе высмеивается старое. Но история все время доказывает, что новое гораздо агрессивнее, безнравственнее, противоестественнее, чем устоявшееся старое.
Старое – это всегда уже уравновешенные нравственные отношения, все былые революционные сдвиги приглажены, согласованы с национальным характером народа. Подлость вытеснена на периферию. Новое все перемешивает, ликвидирует устои, традиции, моральные принципы. И гротескный реализм в таких условиях в этой мешанине опять начинает сдвигать на периферию все безобразное и безнравственное, вкинутое в нашу жизнь. Это очень важная функция литературы. Такой устоявшейся стабильной системой была и советская цивилизация. В устоявшейся советской системе при всех ее минусах выход на первые роли в стране таких проходимцев, как Чубайс, был невозможен. Там была другая болезнь, за счет количества фильтров в номенклатуру попадало много серых, заурядных людей. Но чтобы в Политбюро сидел проходимец Чубайс – это было исключено. Он бы проворовался еще на уровне директора Дворца пионеров. Его бы исключили из партии, и на этом карьера закончилась. Или такой проходимец, как генерал Дима, кто бы ему доверил важный пост? Гротескный реализм первым начинает заниматься такими типами, а потом уже их высмеивает все общество. Ты видишь, как одиозные личности постепенно уходят с политического горизонта. Уже перед глазами мошной не трясут. Это процесс выздоровления общества. Пройдет время, и мы с тобой увидим на скамье подсудимых проходимцев, которые там давно уже должны сидеть по всем международным законам. Уверен, придет и другой тип чиновника, не такой вороватый, более ответственный. Пора законопачивать ворюг лет на пятнадцать, чтобы мало не казалось.
