известные литераторы, читались стихи… О качестве этих стихов и оценке литераторов речь сейчас не идет; важно, что книга, книжная культура сохраняла доминирующее положение. Которое они вскоре стремительно начнут терять.
В 1990-е сокращается свободное время: и в результате возросшей эксплуатации, и самоэксплуатации – открываются новые возможности в областях, до тех пор фактически закрытых. Бизнес, публичная политика, религиозная активность… Но и за сократившийся, ужавшийся досуг разгорается острая конкурентная борьба – прежде всего, со стороны видеоиндустрии: телевидения и рынка видеопродукции. Книги в этой борьбе проигрывают почти сразу. Они к тому же на протяжении девяностых всё больше дорожают, становятся менее доступными.
Небольшой люфт возникает в начале 2000-х. Несколько стабилизируется экономика, что позволяет значительной части россиян выйти из потогонного режима; с другой стороны, затормаживаются и многие прежние экономические и социальные лифты. Возникает излишек свободного времени – и поколения, выросшие в десятилетия книжного бума (а в начале нулевых – это бо́льшая часть активного населения), начинают тратить этот излишек, в том числе и на чтение. Тем более что распространение Интернета и электронных библиотек снова делает его предельно доступным.
Это почти мгновенно сказывается и на состоянии современной русской литературы. Она переживает период недолгой социальной востребованности – пусть и не сравнимой с той, какую она имела в позднесоветские годы.
С конца 2000-х ситуация снова начинает меняться.
Поколения прежних «советских» читателей постепенно уходят; приходят родившиеся в девяностые, а теперь уже – и в нулевые. Для большинства из них чтение – в том формате, в каком оно практиковалось в позднесоветские десятилетия – уже абсолютно нерелевантно. Упрекать их в этом – несправедливо; осуждать старшие поколения («не привили… проглядели…») – бессмысленно.
Первая причина, благодаря которой чтение считалось «лучшим учением», уже не действует. Более семидесяти пяти лет Россия не испытывает крупных людских потерь – а значит, и традиционным каналам передачи информации от старших к младшим ничего не угрожает. Более того. Со старением населения количество знаний, которые старшие готовы передать младшим, начинает превышать «пропускную способность» последних. Эти знания и опыт оказываются в каком-то смысле избыточными. Особенно учитывая, насколько упростилась коммуникация и насколько легче стало связаться с кем-либо, чтобы получить нужные сведения, не прибегая к чтению книг.
Книга – как элемент кризисной передачи знаний – оказывается всё менее востребованной. А в ситуации перенасыщенности видео– и аудиоинформацией (и видео– и аудиоразвлечениями) – даже излишней.
Чтение сохраняется – но главным образом как считывание информации. Желательно – короткой и компактной: чтобы не было «слишком много слофф».
Да и свободное время: его в десятые вдруг снова не стало; никогда прежде жалобы на его отсутствие не звучали так регулярно. Там дедлайны, сям дедлайны, никто ничего не успевает; какой уж там «читать». Даже критики не успевают читать книги, о которых пишут…
Так в постмодерном обществе происходит возвращение к домодерному. Человек постмодерна так же не видит смысла в чтении, как и его прапрапрапрадед или прапрапрапрабабка. «Я могу письма получать, а читать их всегда велю другому», – пожалуй, не скажут; письма пока читают сами. Но что касается книг, то «велю читать другому» вполне применимо. Например, включить аудиокнигу и под ее неназойливое бормотание заниматься разными делами. А для школьной (институтской) программы – просто прочесть «краткое содержание».
Что же касается чтения как «лучшего учения»… Нет, учиться человек постмодерна как раз любит. Бакалавриат, магистратура, еще магистратура. И так лет до тридцати – тридцати пяти, легальным образом оттягивая вступление в самостоятельную жизнь. Но только чтобы учеба была сопряжена с минимальным количеством чтения. На одну мою знакомую, профессора университета, студенты пожаловались в ректорат: слишком много заставляет читать. «Мы не для этого сюда поступали…»
И если не будет серьезных потрясений (а их, разумеется, не хотелось бы), способных фрустрировать каналы поколенческой передачи информации, если старение населения будет продолжаться, то книжное чтение будет всё более угасать. Со всеми вытекающими последствиями для литературы. Прежде всего, художественной.
А с угасанием книжности будут, естественно, угасать и культура письма, и навыки анализа и критического восприятия текста (любого, не обязательно книжного), и многое другое, связанное с уходящим модерном. Возможно, в каком-то небольшом сегменте общества книжная культура сохранится, как сохранялась в Средние века в монастырях и при дворах. Но – в «законсервированном» виде, без новаций.
Как и любая укоренившаяся культурная практика, книжность инерционна и способна довольно долгое время сохраняться в условиях, ее непосредственно не поддерживающих; это ее пока спасает.
Вопрос только о времени вхождения в это «новое Средневековье». Это время можно замедлить, а можно и ускорить – если не предпринимать никаких серьезных действий по поддержке книжной индустрии, современной литературы, самого процесса книжного чтения. Причем именно со стороны государства – современное государство также есть продукт модерна, продукт сложных внутренних и внешних кризисов, присущих эпохе модерна. В условиях постмодерна оно тоже переживает деградацию, всё более теряя легитимность. Хотя тут строить какие-то прогнозы сложно, поскольку действия политических элит диктуются прежде всего интересами самосохранения, и лишь во вторую очередь – сохранения государства и связанных с ним культурных институтов и практик.
И всё-таки. Пусть точка невозврата уже пройдена; но даже незначительное торможение при сползании в новую прекрасную дислексию – уже прогресс.
«Дружба народов». 2020. № 8
Лето 2020-го стало летом двух пандемий.
Какая – первая, к сожалению, известно; речь пойдет о второй, чьи культурные последствия могут быть не менее серьезны. О монументоборчестве.
Памятники обмазывают краской, памятники сносят, на месте одних ставят другие.
Можно, конечно, сразу этот разговор притормозить и спросить, при чем тут Россия (и шире – постсоветское пространство), если всё это происходит в Штатах и Западной Европе? И при чем тут современная русская литература?
«Борьба с памятниками» в наших палестинах не особо актуальна, хотя идет как минимум с начала девяностых. В России она связана главным образом с отношением к советскому прошлому и к его ключевым фигурам. В других постсоветских республиках иногда приобретала еще и антиколониальные обертоны [173]. Но там с «колониальными» памятниками боролась в основном местная номенклатура, и волна эта улеглась довольно быстро. К началу нулевых все особо «раздражавшие» монументы ушли на переплавку, а улицы и площади украсились изваяниями местных национальных героев, гетманов, ханов и богатырей.
То, что мы наблюдали этим летом, меньше всего похоже на номенклатурные «нациостроительные» игры.
Это монументоборчество – снизу. Логику в нем – как и в том, которое сверху, – искать бессмысленно; кроме одной – логики утверждения новых иерархий. И не только политических. Затронутыми оказались и смежные культурные
