И вот когда я ставлю последнюю точку, когда понимаю, что в данный момент на данном этапе моего духовного, профессионального, гражданского развития я уже не смогу улучшить текст, тогда начинаю думать о том, что с ним делать, куда нести, кому предложить. Точно так же было с моими многострадальными повестями «ЧП районного масштаба» и «Сто дней до приказа», которые я написал соответственно в 1981 и 1980 году.
– Почему вас потянуло на эти темы? Ведь обычно писатели стремятся создать что-то вечное, а эти темы, как мне кажется, сиюминутны. Или вам хотелось популярности, затронув эти «горячие» темы?
– Самый короткий путь к забвению – это думать во время работы о вечности. Тогда точно напишешь какое-нибудь занудство, которое хуже, чем сиюминутная вещь. Хотя бы потому, что сиюминутный бестселлер хоть раз прочитают, а вот тягомотину никто даже один раз не захочет читать. Как учит опыт литературы, вещи, которые сначала воспринимались современниками как злободневные, впоследствии становились классическими.
– Вы думаете, что это можно отнести и к «Мастеру и Маргарите» или «Дяде Ване»?
– «Дядя Ваня» воспринимался как злободневная вещь, в ней масса намеков, скрытых цитат. Если Чехова рассматривать в ключе постмодернистской «цитатной» эстетики, то во всех его пьесах можно найти массу скрытого цитирования и литературной полемики.
Если бы роман Булгакова вышел тогда, когда он был написан, то он был бы фантастически сиюминутной вещью. В нем есть много пластов, но вот возьмем политический пласт романа. Это размышление об амбивалентности зла в жизни. Человек, современник Сталина, попавший под его пресс, размышляет об амбивалентности зла. Ведь не случайно же там говорится о «зле, которое вынуждено совершать благо». Это то, о чем думали все современники в то время…
– Вряд ли все думали об этом.
– Я имею в виду тех, кто думал. Те, кто думал, те думали, а кто не думал, тот и сейчас ничего не думает. Но сейчас сталинская эпоха или безудержно романтизируется, или безудержно же шаржируется. На самом деле это было сложное время. Это была форма выхода российской цивилизации из системного кризиса.
– Но как вы думаете, читаются ли сегодняшней молодежью ваши «ЧП…» и «Сто дней…»?
– «ЧП районного масштаба» читается не очень. Во-первых, потому, что это моя ранняя вещь, а во-вторых, в этой повести речь идет об организации, которой уже нет. Я допускаю, что повесть снова может стать интересной лет через десять, когда закончится гражданская война и люди всерьез захотят понять: а что же это была за советская система, в которой мы худо-бедно прожили семьдесят лет? Ведь помимо кошмаров тогда мы сделали и немало хороших вещей. Вот тогда повесть может стать каким-то источником для изучения, ведь фактически о комсомоле мало кто писал, особенно в последние годы.
А что касается моих повестей «Сто дней до приказа» или «Работа над ошибками», то они постоянно переиздаются, входят в школьную программу. «Сто дней…» недавно вышли восемнадцатым изданием.
– Виктор Мироненко (предпоследний первый секретарь ЦК ВЛКСМ. – Авт.) в интервью мне говорил, что в «ЧП…» слишком много вымысла. Кто из вас лукавит?
– Никто не лукавит. Тут надо смотреть на проблему изнутри. Сказать, что в художественном романе много вымысла, – это ничего не сказать. Потому что любое художественное произведение – вымысел. «Анна Каренина» – вымысел. «Евгений Онегин» тоже вымысел. Но мои повести взволновали миллионы людей, стихийно проходили читательские конференции, комсомольские собрания. Значит, эти повести затронули важные проблемы – и этим уже хороши. Кстати, главным противником публикации «Ста дней…» был покойный генерал Волкогонов. А Мироненко, между прочим, помогал мне с публикацией. И Сергей Михалков тоже помогал очень.
Но вот что интересно. Когда я пробил брешь, снял табу, например, с армейской темы, то моментально в эту брешь хлынуло большое количество критической, антиармейской литературы – «Стройбат» Каледина, «Зема» Терехова, масса других вещей, но теперь, когда действует рынок и я не хожу сегодня по издателям с просьбой переиздать «Сто дней…», они сами мне звонят с просьбой о переиздании этой повести. Почему вот переиздается именно моя повесть, а не другие, вышеупомянутые? Я думал над этим и понял, в чем тут дело. Другие авторы перешли грань допустимой концентрации зла, негатива в тексте, а читательское восприятие устроено так, что читатель относится к книгам так же, как к людям. К книге доброй, несущей в себе позитивный заряд мы относимся, как к доброму человеку. А пообщавшись со злым человеком, даже если он очень умный, тонкий, больше неохота с ним встречаться. Вот и к книгам относятся точно так же. Будучи немного литературоведом, я скажу, что в «Ста днях…» нет ненависти к армии, хотя мне больше всех досталось за критику армии, потому что эта повесть была первой.
В принципе с моих вещей в литературе началась жесткая критика советской цивилизации. Критика, конечно, была в диссидентской литературе, но ее читал узкий круг неуживчивых интеллектуалов. А тут, представляете, махровый застой, еще жив Черненко, а в январе 85-го года человек открывает журнал «Юность» и читает о том, что творится в райкоме. В какой-то степени это был прорыв.
Но я никогда не был антисоветским человеком. Моя открытая критика была связана с тем, что я был совершенно советским человеком, воспитанным в советской семье, на советской идеологии, и был уверен, что эту систему можно реформировать изнутри. Когда мне предложили передать непечатавшиеся повести за границу, я совершенно искренне отказался: «Зачем же я свою страну буду критиковать оттуда? Я и здесь их напечатаю». И напечатал.
– Юрий Михайлович, но есть же другие примеры антисоветской позиции. Тот же Евтушенко, который в воспоминаниях не скрывает, как его использовали партийные органы для разных целей. Может быть, вас тоже использовали?
– Государство всегда использует деятелей культуры, интеллектуалов, и не имеет значения, какое это государство – коммунистическое или демократическое. Это совершенно нормально. Другое дело – как использовать? Можно заставить что-то лепетать с трибуны, а можно, поняв, что книга дает какое-то возвышающее представление о твоей стране, о политической системе, стараться продвинуть ее за границу, способствовать переводам. Почему нет?
Ведь как напечатали «ЧП…»? Поначалу ее запретили. Вдруг выходит постановление ЦК партии о совершенствовании партийного руководства комсомолом. А у нас как всегда было? Вышло постановление – надо, чтобы писатели откликнулись. И тут выяснилось, что ни у кого ничего на эту тему нет. Кто-то вспомнил про мою запретную повесть – и ее напечатали.
– Скажите, а вам не хотелось написать что-то такое, за что по тем временам была бы уготована психушка? Ну, если бы о вашей работе узнали в соответствующих органах?
– Знаете, мы сами себе создали миф о страшной советской власти и всячески его культивируем. Я не жил в сталинский период и ничего не могу сказать о том времени. Я жил в период развитого социализма. Как уже достаточно самостоятельно мыслящий человек я застал конец 60-х, 70-е, начало 80-х. В принципе тогда советская власть по отношению к инакомыслящим нельзя сказать, что была терпима, но и нельзя сказать, что она была жестока. Для того чтобы пострадать от советской власти за свои убеждения, нужно было вступить на путь политической борьбы с ней.
У каждого государства есть свои табу, свои законы. Вот был закон об антисоветской деятельности. Если человек его не нарушал, то его не трогали. Например, звонят в Союз писателей из ГлавПУРа и спрашивают: «Что это у вас там за диссидент появился?» – «Какой диссидент?» – «Поляков. Тот, который написал «Сто дней…». – «Какой же он диссидент? Он – секретарь комитета комсомола московской писательской организации».
Диссидентство было связано в значительной мере со спецслужбами, сейчас об этом любой младенец знает. Не надо рассказывать сказки о бескорыстном диссидентстве. Хотя такие и были.
Вот меня спрашивают: «Почему ты не боролся с советской властью?» А как я с ней должен был бороться? Я рос в рабочей семье, жил в заводском общежитии, получил образование, защитил диссертацию, стал писателем. Может сейчас простой паренек из заводского общежития стать писателем?
– Все бывает.
– Все бывает… Но сейчас гораздо сложнее, чем раньше. У меня классовой неприязни не было.
– Вы хотите сказать, что стали писателем лишь потому, что была система, которая оценивала людей только по их таланту?
– Без сомнения! У меня не было никаких знакомых писателей, даже в роду у нас никого не было с высшим образованием.
– Почему вас потянуло в литературу?
– Бог дал мне интерес к слову. Писал стихи, занимался в литобъединении при московской писательской организации и горкоме комсомола. Потому что тогда работа с творческой молодежью была поручена творческим организациям и комсомолу, и средства для этого выделялись этим организациям. Можно над этим иронизировать, но это лучше, чем сейчас, когда этим никто не занимается.
