«Сердечное согласие» достигает кульминации
В 1901 году умерла королева Виктория, с именем Берти на устах. Перед смертью она пожелала, чтобы принц сохранил оба своих первых имени в память об ее любимом муже Альберте, но Берти решил называть себя просто: король Эдуард. Два имени, сказал он, это слишком по-французски.
Похороны матери и организация собственной коронации отняли слишком много времени, и новый король смог вернуться в Париж лишь в мае 1903 года. Как главе государства ему уже не пристало передвигаться с конюшим и прятаться в «Ле Шабанэ», так что это был официальный визит по весьма существенному политическому поводу. Франция по-прежнему высказывала недовольство по поводу колониальной войны, которую вели бритты в Южной Африке против буров, и весьма подозрительно относилась к возможному сближению Британии и Германии — новый король Англии и кайзер были кузенами, и после смерти Виктории эта родственная связь стала еще теснее.
Поэтому Берти высказал предложение Форин-офису съездить во Францию и провести «кое-какую дипломатию». Департамент возражал, так же как и немцы, которых очень устраивала напряженность в отношениях двух ведущих европейских держав, но зов Парижа был слишком силен, и Берти поступил по-своему.
Однако, когда он прибыл в Париж, настроение у него резко упало. Ситуация складывалась угрожающая. Он ехал по Елисейским Полям, и его встречали криками «Да здравствуют буры!». Единственным бриттом, кто удостоился радостного приветствия, оказался армейский офицер, которого по ошибке приняли за бура, поскольку он был в форме цвета хаки. Один из сотрудников посольства мрачно произнес: «Французы нас не любят». «Ну почему же?..» — сказал Берти, решив, что эта поездка потребует от него еще больше шарма, чем обычно.
И в тот же вечер, выступая с речью в Британской торговой палате, он произнес слова, которых никогда еще не слышали от британского монарха. Берти сказал:
«Божественное провидение сделало Францию нашим ближайшим соседом и, я надеюсь, нашим добрым другом навсегда. Возможно, в прошлом между нами и были недопонимание и причины для взаимного недовольства [мягко сказано], но все эти разногласия, я полагаю, счастливо забыты, и я верю, что дружба и восхищение, которое все мы испытываем к французской нации и ее славным традициям [тут он, вероятно, имел в виду скорее „Фоли Бержер“ и „Ле Шабанэ“, а не Революцию и Наполеона], в ближайшем будущем перерастут в чувство самой теплой любви между народами наших стран и преданности друг другу».
А тем временем в Лондоне, должно быть, содрогалась земля под Вестминстерским аббатством, когда Эдуард III, Генрих IV, Елизавета I, Вильгельм Оранский и остальные почившие в бозе монархи переворачивались в своих могилах.
Но даже эта елейная речь Берти не помогла покорить парижан. Дипломатической ошибкой стал его поход в театр, где давали прореспубликанскую пьесу, и впервые в жизни ему пришлось удержаться от аплодисментов актрисам. Хуже того, он договорился, что на спектакль придет Ла Белль Отеро, но управляющий театром не пустил ее на порог. Берти получил не только политическую, но и личную оплеуху.
К счастью, прохаживаясь в фойе во время антракта, он заметил французскую актрису, с которой был знаком (а знаком он был со многими). Берти подошел к ней и сказал, что помнит, как аплодировал ее выступлениям (гм!) в Лондоне, где она «представляла всю грацию и дух Франции». Он произнес это по-французски, разумеется, и его слова вскоре цитировало все парижское высшее общество.
Он не утратил наступательного обаяния и на следующий день, в Отель-де-Виль, где рассказывал гостям: «Могу вас заверить, что я с величайшим удовольствием каждый раз возвращаюсь в Париж, где ко мне относятся так, что я чувствую себя как дома». Врал, конечно, — ни его мать, ни жена никогда не позволили бы ему установить у себя в спальне кресло любви.
И наконец, благодаря неотразимому обаянию и дружелюбию Берти (и, возможно, некоторой моральной поддержке со стороны парижанок) отношение к его визиту начало меняться. Речь, произнесенную накануне в Торговой палате, взахлеб пересказывала восторженная французская пресса, и, когда Берти покидал Париж, его провожали возгласами «Да здравствует король!». Он в одиночку сумел переломить дипломатическую ситуацию. Такое впечатление, что многолетние обеды с шампанским и кутежи в борделях начали приносить плоды. Он отшвырнул политические разногласия, как нижние юбки кокоток с Монмартра. Он соблазнил французов, сделав их своими любовниками, и собрал вокруг себя, восседая на дипломатическом «кресле любви».
На бумаге «Сердечное согласие», подписанное годом позже, 8 апреля 1904 года, британским министром иностранных дел, лордом Лансдоуном, и французским послом в Британии, Полом Камбоном, было всего лишь договором о невмешательстве в колониальные проказы обеих сторон в Марокко и Египте, с отдельным пунктом, ограничивающим французские рыболовные права в Канаде. И это было все-таки согласие — скорее понимание, а не альянс, — и к тому же сердечное — вежливое, но ни в коем случае не дружеское. Это как если бы два соседа договорились больше не сбрасывать обрезки живой изгороди друг другу на лужайки. Но это не означало, что они собирались приглашать друг друга на барбекю.
Однако в коллективном сознании французов и британцев это был жизненно важный прорыв, обещание подружиться в будущем. И достигнуть его удалось усилиями Эдуарда VII, короля, прежде известного как Грязный Берти.
Потому что, по сути, «Сердечное согласие» — договор, который определил англо-французские отношения на следующий век (по крайней мере), — родилось в приватном номере шикарного парижского борделя. Не будет ошибкой сказать, что «Согласие» — это лишь политическая метафора тех сложных переплетений тел, что повидали на своем веку медная ванна Берти и его эксклюзивная эротическая мебель.
В самом деле, Vive le roi. Да здравствует король!
Глава 18
Старые враги сражаются бок о бок (первый и последний раз)
Август 1914 года… Французы, наверное, испытывали очень странное ощущение. Британские войска пересекали Ла-Манш, но (впервые) не для грабежа и насилия. И их винтовки не были нацелены на французов. В течение десяти веков британская армия только и делала, что искала возможность напасть на Францию, и вот теперь британцы торопились защитить французов.
Но и для бриттов все происходящее было внове. Несколько десятилетий назад они сражались на одной стороне с французами, в Крыму, но то была скорее колониальная экспедиция; на этот раз военные действия разворачивались на европейском континенте, в местах былых сражений — в Северной Франции и Фландрии. И снова солдат ждали Креси и Азенкур, только теперь англичане воевали бок о бок с французами. Все это было очень подозрительно, как будто бы герцог Веллингтон в разгар битвы при Ватерлоо вдруг перешел на сторону противника и ринулся в атаку на пруссаков. Многие гадали, как долго продлится такое партнерство…
Британское правительство понимало, что стотысячное войско англоговорящих солдат, надвигающееся на Францию, может шокировать местное население, поэтому решило действовать мягко. В августе 1914 года первыми из британских войск на континент высадились шотландцы: в сознании французов они ассоциировались с давним франко-шотландским альянсом и любимицей Франции, Марией Стюарт. Мужчины в килтах прошли парадом по улицам Булони, играя на волынках «Марсельезу». Толпы местных жителей, должно быть, подумали: да, это будет необычная война, на грани сюрреализма.
Дипломатический градус повысило и назначение командующим Британскими экспедиционными силами (БЭС) фельдмаршала сэра Джона Френча. Он не только имел идеальную фамилию [101], но и был поклонником Наполеона и страстным коллекционером наполеоновских реликвий.
Тактика сработала (по крайней мере, поначалу): французы восторгались тем, что бритты встали на их защиту. Один английский офицер-артиллерист позже вспоминал, что его подразделение, когда оно двигалось по стране, повсюду встречали цветами. «Грузовики выглядели карнавальными экипажами, — говорил он. — Нас задаривали фруктами, сигаретами, шоколадом, хлебом». А когда он заглянул в магазин, желая купить защищающие от пыли очки, продавец отказался брать с него деньги. Кто-то даже пригласил его на ланч.
Впрочем, бесплатные ланчи длились недолго. Очень скоро популярность бриттов сошла на нет. Наступающие немцы, может, и не получали столько букетов, сколько БЭС, но довольно резво продвигались по Бельгии, приближаясь к Франции. Кайзер приказывал игнорировать французов и сосредоточиться на том, чтобы «отрезать коварных англичан и опередить презренную армию сэра Джона Френча».
