Уже в 1915 году российский человек узнал, «что такое карточки: не было муки, не было мыла и масла», на сахар были введены «особые талоны», возле продуктовых лавок выстраивались длинные хвосты. Но если рабочий люд затягивал пояса, в чиновничьих и аристократических кругах процветало казнокрадство, а сливки столицы кутили в ресторанах и играли в карты. С началом войны оживилась жизнь в столичных игровых клубах и публичных домах, где «не жалели рублей» не только высшие слои общества, но и наезжавшие с фронта отпускные офицеры.
Пока мировая бойня безостановочно перемалывала человеческие и хозяйственные ресурсы страны, российский капитал наживал огромные барыши на военных поставках, а спекулянты придерживали продукты, чтобы нагнать на них цены. И массовые забастовки в Петрограде, начавшиеся 23 марта 1917 г., объяснялись не недостатком хлеба, а искусственным дефицитом и «невиданной дороговизной продовольствия».
Вместе с тем, как пишет В. Пикуль: «Никогда еще богатые люди не ели так вкусно, не пили таких вин, как в это время. В моду вошли гомерические застолья, на которых процветали нравы периода упадка Византийской империи, в этих пирах чуялось что-то жуткое – из легенд об оргиях Сарданапала, и голые красавицы в одних чулках и туфельках, подаваемые в конце ужина на золотом блюде в виде десерта, – это лишь слабенький мазок, не способный точно воспроизвести жирную и сочную картину тогдашнего разврата буржуазии, жрущей, пьющей и сыто рыгающей».
В эти дни Владимир Маяковский в знаменитом «Вам» бросал в лицо элите России: «Знаете ли вы, бездарные многие, думающие, нажраться бы лучше как, – может быть, сейчас бомбой ноги выдрало у Петрова-поручика?..» В канун революции «исподличалась даже клерикальная элита России». «С тех пор как убрали Саблера, обер-прокурором в Синоде сидел Волжин, стол которого был завален делами о растлении епископами малолетних девочек, о мужеложстве столпов высшей иерархии русской церкви…»[6].
К началу 1917 года в России стал остро ощущаться кризис продовольственного снабжения, и 23 февраля 1917 года начались массовые забастовки и демонстрации, вызванные недостатком хлеба в Петрограде. Вскоре к «хлебному бунту» присоединились и солдаты «запасных полков», находившиеся в столице. В воздухе повеяло ветром грядущей революции, даже в Царском Селе заговорили о том, что нужна «твердая власть». И чтобы задавить назревающее волнение так же последовательно, как в 1905 году, заговорили о диктаторе. Флигель-адъютант Николая II, герцог Лейхтенбергский писал о тех днях: «Был момент, когда показалось, что положение может быть в значительной степени спасено, если послать в Петроград популярного генерала с фронта… снабдив его диктаторскими полномочиями и дав вместе с тем возможность объявить народу, что государь согласен на образование ответственного министерства».
Однако для того, чтобы подавить бунтарские настроения и обрушить репрессии на рабочих и крестьян, у царя и правительства должны были быть развязаны руки, а для этого нужно было заключить сепаратный мир с Германией. Причем такая возможность была; но сошлемся на мало известные документы.
Арестованного или, вернее, переданного в Иркутске «Политическому Центру» из рук в руки чехословаками Колчака допрашивала Чрезвычайная Следственная Комиссия, созданная 17 января 1920 года «эсеро-меньшевистским Политическим Центром». В ее состав входили: председатель К.А. Попов – заместитель председателя Иркутской губ. ЧК, заместитель председателя меньшевик В.П. Деннике и два члена комиссии – правые эсеры Г.Г. Лукьянчиков и Н.А. Алексеевский. И хотя с переходом власти в Иркутске к Ревкому она была реорганизована в Губернскую Чрезвычайную Комиссию, «ее состав оставался неизменным до самого последнего дня допроса», проводившегося 6 февраля[7].
На третьем допросе, состоявшемся 24 января, Алексеевский задал адмиралу далеко не праздный вопрос: «Было ли вам известно тогда или после, что существует соглашение, заключенное 9 сентября 1914 года между Россией, Францией и Англией относительно того, что при известных условиях каждое из этих государств, несмотря на то, что в открытом тексте сказано, что никто не может заключить отдельного мира, может заключить отдельный мир? В отношении России этим условием была революция.
Колчак. Я в первый раз слышу об этом.
Алекcеевский. Слышали ли вы, что товарищ министра иностранных дел Нератов перед большевистским переворотом увез с собой некоторые документы Министерства иностранных дел? Он оставался в министерстве при первом правительстве и был главной работающей силой в Министерстве иностранных дел, потому что ни Милюков, ни в особенности Терещенко не были достаточно подготовлены для руководства ведомствами иностранных дел. Документ, о котором я говорю, Комиссия в руках не имела, но я слышал от лица, заслуживающего доверия, состоявшего в Министерстве иностранных дел, что такой документ существует. В отношении Франции таким обстоятельством, разрешавшим заключение отдельного мира, являлось взятие Парижа; в отношении Англии – высадка германского десанта на островах и у нас – революция.
Колчак. Я с Нератовым не встречался и о существовании такого соглашения не слыхал. После совещания в Пскове было еще одно совещание у Гучкова, где рассматривался документ, известный под именем «Декларация прав солдата».
Возможно, Колчак действительно не был посвящен в тайну соглашения, позволявшего Николаю II, в условиях угрозы революции, заключить с немцами сепаратный мир, но об этом не могли не знать лидеры думских партий, и это тревожило вождей российской буржуазии, для которых, «с прекращением войны исчезал крупный источник наживы». Но еще больше перспектива заключения Россией сепаратного мира пугала союзников; она ломала бы все планы в отношении дальнейшего использования русского «солдатского мяса» в борьбе с Германией. Поэтому русская буржуазия, при поддержке союзников Англии, Франции и США, стала готовить дворцовый переворот. Революцию следовало упредить и направить ее в русло, отвечавшее интересам крупного капитала.
О том, что цели русской и иностранной буржуазии совпадали, говорит уже то, что после февральского переворота портфель министра иностранных дел в новом правительстве был доверен стороннику продолжения войны лидеру партии кадетов П.Н. Милюкову, а наиболее ответственные посты военного и морского министров были переданы в руки октябриста А.И. Гучкова. И уже 7 (20) марта Временное правительство обратилось к населению России с воззванием, в котором заявляло, что оно «приложит все силы к обеспечению нашей армии всем необходимым для того, чтобы довести войну до победного конца», «будет свято хранить связывающие нас с другими державами союзы и неуклонно исполнит заключенные союзниками соглашения».
Впрочем, еще В.И. Ленин отмечал, что министры Временного правительства были не случайные люди, а «представители и вожди всего класса помещиков и капиталистов», и к власти они пришли «в интересах продолжения империалистской войны, в интересах еще более ярого и упорного ведения ее». Продолжение войны отвечало и интересам армейского генералитета. Война возвысила значимость военных в государстве. Пребывая в штабах и не рискуя жизнью, они получали привилегии, чины и награды и общественную популярность, приравнивающую их к сильным мира сего.
В самой России заправилы переворота опирались на представителей думской оппозиции, которые в 1915 году входили в «Прогрессивный блок» Гучкова и Милюкова. По планам Мильнера и Бьюкенена, царь должен был передать власть своему недееспособному больному сыну. Планировалось заставить Николая II отречься от престола в пользу малолетнего сына, а роль политического лидера отдавалась депутату Государственной Думы адвокату А.Ф. Керенскому.
Летом 1917 года, уже будучи главой Временного правительства, в интервью одной из газет Керенский проговорился: «Мы уже в декабре 1916 года знали, что государь будет вынужден отречься в пользу Алексея. То, что царь передал престол Михаилу, было для нас неприемлемо». И все-таки царя свергли не недовольные рабочие и даже не депутаты Думы. Трехсотлетнюю монархию разрушили генералы – без поддержки генералитета государственный переворот был бы невозможен. Еще с конца 1916 года в тесном контакте с Гучковым находился и начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал-адъютант М.В. Алексеев, давший свое согласие на содействие заговорщикам. «Серенький, косоглазый, тихий, умный и кропотливый» Алексеев пользовался широкой популярностью в кругах Госдумы. Задания Гучкова уже давно выполнял генерал-адъютант Н.В. Рузский, активным сторонником заговора являлся и генерал Крымов.
Сочувствовал заговорщикам и контр-адмирал Колчак. Он говорил на допросе 24 января 1920 г.: «Лично у меня с Думой были связи, я знал много членов Государственной Думы, знал как честных политических деятелей, совершенно доверял им и приветствовал их выступление, так как я лично относился к существующей перед революцией власти отрицательно, считая, что из всего состава министров единственный человек, который работал, это был морской министр Григорович. Я приветствовал перемену правительства, считая, что власть будет принадлежать людям, в политической честности которых я не сомневался, которых знал, и поэтому мог отнестись только сочувственно к тому, что они приступили к власти».
