Мы сказали: Рембо встретил Коммуну как нечто должное, естественное. Это относится не только к тому, что установление Парижской коммуны произошло в хорошо знакомой ему по личному опыту атмосфере — на восьмой день после его ухода из Парижа.
Это относится и не только к тому, что Рембо на пути к Коммуне не надо было преодолевать такой рубеж, как известному писателю, ставшему в поисках справедливости ротмистром кавалерии Коммуны, грифу Вилье де Лиль-Адану с его 800-летним дворянством и с фамильной традицией службы французским королям начиная с XI в., с Генриха I и Бертрады — Анны Ярославны[24].
Рембо встретил Коммуну естественно и потому, что был так же открыт поискам неизвестного будущего, так же задорно молод духом, как и многие ее участники и поборники, которые были старше годами, но воплощали в марте 1871 г. молодость мира.
Рембо естественно стал поэтом Парижской коммуны, но мы не считаем, что он «поэт Парижской коммуны» в терминологическом смысле, когда слову «поэт» по-французски предшествовал бы определенный артикль. Главному уроку опыта Коммуны как первой пролетарской диктатуры, который извлекли и проанализировали Маркс, Энгельс и Ленин, в поэзии Коммуны соответствовали очень немногие произведения, прежде всего «Интернационал» Эжена Потье. Такой конденсации урока Коммуны и такого устремления в будущее не достигалось на страницах поэзии Парижской коммуны, в том числе и у самого Потье.
Зато если иметь в виду складывавшуюся с первых из 72 дней художественную интеллигенцию Коммуны, то многое в ее чувствах и чаяниях, в пафосе и радости новых решений и побед, в горечи ошибок, заблуждений и поражения, в надеждах на продолжение борьбы и будущую победу никем из художников Коммуны не было высветлено так ярко, как в вспышках поэзии Рембо.
Источником непосредственных впечатлений был четвертый прорыв Рембо в Париж, относящийся ко времени между 18 апреля и 12 мая (17 апреля он еще был в Шарлевиле, а 13 мая он вновь находился там). Этот прорыв был актом сознательного личного участия Рембо в гражданской войне на стороне Коммуны. Сохранились сведения, что поэт служил в частях национальной гвардии, располагавшихся в казарме на улице Бабилонн (юго-запад центра Парижа, между бульваром Инвалидов и бульваром, с 1870-х годов названным бульваром Распайля) и на улице Шато д'О (северо-восток Парижа, за бульваром Сен-Мартен). Указание на два места военной службы Рембо, возможно, соотносится: первое — с пребыванием в казарме национальной гвардии на рю де Бабилонн в феврале — марте, до Коммуны; а второе — в части федератов в апреле — мае, при Коммуне. Упоминать об этих обстоятельствах в печати стало возможным лишь после амнистии коммунарам в 1881 г., иначе подобное свидетельство носило бы характер доноса. Даже бельгийская полиция, как выяснилось, была в 1873 г. осведомлена, где были Верлен и Рембо в апреле мае 1871 г.
Помимо приводившихся страниц воспоминаний Делаэ (р. 103), имеется вполне определенное, хотя и витиевато выраженное, свидетельство Верлена в брошюре «Артюр Рембо» в серии «Люди сегодняшнего дня» (1884).
Взволнованно-причудливая проза Верлена — неблагодарный материал для хроникальной документации, но она фиксирует факт, что Артюра Рембо, так же как и другого молодого поэта-революционера Альбера Глатиньи, уже тогда, во время событий, взяла на заметку жандармерия в их департаментах и за них принялись, как выразился Верлен, «столичные душки-шпики»[25], Судя по намеку Верлена, Рембо во время краткой службы в гвардии Коммуны участвовал в каких-то операциях, проведенных в возмездие за убийство без суда 3 апреля 1871 г. одного из самых пылких бланкистских руководителей Коммуны — ученого-этнографа, профессора Гюстава Флуранса. Верлен начинает рассказ об этой странице жизни Рембо словами: «Возвращение в Париж при Коммуне, некоторое время, проведенное в казарме Шато д'О, среди тех, кто хотел как-то отомстить за Флуранса»[26].
Следует напомнить, что исполнительная комиссия Коммуны 7 апреля 1871 г. в обращении «К национальной гвардии» констатировала, что добровольцы в провинции откликаются на призыв Парижской коммуны, и приветствовала это.
В книге бывшего коммунара Эдмона Лепеллетье «Поль Верлен» содержится рассказ об энтузиазме, с которым коммунары приняли Рембо, юного федерата (так именовались военнослужащие Коммуны) из провинции, и поместили его в казарму одной из частей Коммуны. Лепеллетье говорит не о казарме на рю де Шато д'О, а о казарме на рю де Бабилонн, но сообщает подробности — пишет, будто Рембо не выдали ни амуниции, ни оружия[27]. Возможно, Ленеллетье невольно контаминировал данные о третьем и о четвертом пребываниях Рембо в Париже, но не исключено, что шестнадцатилетний, казавшийся совсем мальчишкой, Рембо так и не был официально зачислен в войска Коммуны, остался без довольствия, положенного федератам (а это могло стать одним из факторов, вынудивших его к середине мая вернуться в Шарлевиль).
В тот же день, 7 апреля, когда Коммуна приветствовала приток новых федератов из департаментов, приказом тогдашнего военного делегата (т. е. народного комиссара по военным делам) Гюстава Клюзере был изменен декрет от 5 апреля, предусматривавший обязательную военную службу холостых граждан от 17 до 35 лет. С 7 апреля обязательной становилась военная служба всех мужчин, холостых и женатых, в возрасте от 19 до 40 лет. Служба лиц в возрасте от 17 до 19 лет объявлялась добровольной. Коммуна оставалась Коммуной молодых, но в свете нового приказа официальное зачисление в часть Рембо, которому и до 17 лет было далеко, стало бы незаконным.
Вопрос об осуществлении пятого (и второго во время 72 дней Парижской коммуны) прорыва Рембо в Париж более проблематичен. Намерение Рембо несомненно. В письмах из Шарлевиля от 13 и 15 мая 1871 г. Рембо говорит, что «неистовый гнев толкает его к парижской битве», где «еще погибает столько рабочих», говорит о своем решении «через несколько дней быть в Париже»[28]. Непосредственность впечатлении от первых дней победы версальцев кажется очевидной в стихотворении «Парижская оргия». Это побуждает думать — в тех пределах, в которых обычная логика распространяется на сверходаренных художников[29], - что Рембо, отправившись в мае, действительно дошел до Парижа, но в первые дни после Кровавой недели, хотя Д. Девере не исключает его пребывания в столице 23–24 мая 1871 г. (указ. соч., р. 17). Отроческий, все еще почти детский вид юноши помог ему еще раз пройти, и не со стороны боев, где версальцы хватали всякого, а скорее напрямик из Шарлевиля, с северо-востока, сквозь прусские линии, бездействовавшие и нужные тогда лишь версальцам, стремившимся воспрепятствовать организованному отходу федератов и «зажать» их между невозможной для них сдачей пруссакам и смертью.
Если Рембо и дошел до Парижа в пятый раз — то он опоздал. Он увидел «Коммуну в развалинах». Ему оставалось лишь проклясть кровавых победителей («Подлецы! Наводняйте вокзалы собой…») и вернуться, бросив своими стихами в версальцев последний коммунарский бидон с пылающим керосином…
Как бы то ни было, важнейшим гражданским актом всей жизни Рембо было то, что в момент тяжелейшего испытания он стал на сторону Парижской коммуны и несколько раз доказал свою готовность пожертвовать за нее жизнью[30].
Так в числе энтузиастов, разрушителей старого мира во имя построения нового, Рембо выступает в той соединяющей века поэзии роли, которая стала очевидной в 1940-1950-е годы.
Судьба текста каждого из связанных с Коммуной стихотворений Рембо может (как это видно из примечаний к ним) составить предмет приключенческой повести. Например, от текста самого знаменитого из них — «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь» — не сохранилось ничего, и текст был только по памяти и поэтапно через 15–20 лет восстановлен Верденом (с 1883 по 1895 г.). Автограф фрагмента другого стихотворения — «Руки Жанн-Мари» был обнаружен лишь спустя полвека, в 1919 г., причем и этот текст оказался частично восстановленным Верленом.
Все же уцелевшие стихотворения Рембо о Коммуне не только образуют развиваюшееся поэтическое целое, но и выстраиваются в некий ряд, где каждое из них будто намеренно отмечает определенный этап движения идей и судеб Коммуны.
Был ли всегда Рембо так уж «недостоин сам себя»?
Юноша-поэт сразу вжился в ритм жизни Коммуны. Блистательная и боевая, маршеподобная «Парижская военная песня» — это такой призыв к наступательной войне против «помещичьей палаты», против «деревенщины» (les ruraux), который соответствовал реальным политическим задачам Коммуны в апреле 1871 г.
Рембо разоблачает «кровавый балаган» Адольфа Тьера и внушает уверенность, оказавшуюся лишь символической, но тогда вдохновлявшую борцов, в скорой победе над версальцами. Передвижения версальцев кажутся поэту гибельными для них. То, что главари слетелись из своих имений, обнажив свои «le vol» (по-французски это и «полет», и «воровство»), — признак их слабости перед «весной мира». Бомбардировка и взятие версальцами Севра, Медона, Аньера также предстают в песне как бессильное действие — альтернатива будто и невозможному для врагов взятию «красного Парижа», население которого лишь сплачивается под бомбежками и пожарами. Версальцам поэт противопоставляет эту «красную» весну, воплощенную в пробуждении Парижа, пробуждении, чреватом наступлением сил Коммуны.
