В соответствии с невольно усвоенными романтиками, особенно Гюго, классицистическими заветами, стихотворение риторично. Довольно обширная картина построена как «речь» — le discours. Через год — в месяцы побед и трагедии Парижской коммуны — Рембо исполнился такого пафоса, который до конца выжигал холодность, таящуюся в унаследованной от Гюго дискурсивности поэзии.
К шовинистическому одушевлению и смехотворным военным упражнениям ожиревших шарлевильских мещан в начале франко-прусской войны Рембо отнесся с сарказмом и презрением. А когда пруссаки приблизились к Шарлевилю и для обороны стали вырубать старые сады, окружавшие город, Рембо сказал своему приятелю Эрнесту Делаэ, тосковавшему о срубленных деревьях:
«— Есть другие старые деревья, которые надо срубить; есть другие вековые чащи, с милой привычкой к которым мы расстанемся.
В ответ на недоуменное молчание приятеля он продолжал:
— С самим этим обществом. По нему пройдут с топорами и заступами, его укатают катками. Всякая выемка будет заполнена, всякий холм срыт, извилистые дороги станут прямыми, а ухабы на них будут выровнены. Состояния будут сглажены, а гордыни отдельных людей низвергнуты. Один человек более не сможет сказать другому: Я могущественнее и богаче тебя. Горькая зависть и тупое восхищение будут заменены мирным согласием, равенством и трудом всех для всех»[16].
Ненависть Рембо ко Второй империи прямо излились в гневных стихотворениях. «Вы, павшие в боях…», «Ярость кесаря», «Уснувший в ложбине». «Блестящая победа у Саарбрюкена…», с которыми тесно связаны вещи, обличающие ханжество, церковь, даже религию, — «Возмездие Тартюфу», «Зло». Два из этих вольных по форме «сонетов», или «четырнадцатистрочников» (в них не соблюдаются сквозные рифмы, которые в собственно сонете должны объединять два катрена), «Возмездие Тартюфу» и «Зло», в остросатирическом плане и в применении к действительности Второй империи развивают антицерковные темы: один — знаменитой комедии Мольера, другой стихотворения «Отречение святого Петра» из «Цветов Зла» Бодлера.
«Возмездие Тартюфу» характерно для группы резко антицерковных стихотворений Рембо, к которым примыкает и сатирический рассказ в прозе «Сердце под сутаной».
В «Возмездии Тартюфу» видно, как конкретизируется гротеск «Бала повешенных». Некто Злой это: Мольер, вообще поэт-сатирик, Гюго — автор «Возмездий», поэт — враг церкви как одной из опор режима Второй империи, сам Рембо.
Выражение «потная кожа», наполовину заимствованное из мольеровской характеристики Тартюфа (у Мольера, конечно, нет слова «потная»), типично для обличительных стихотворений Рембо.
Эстетика безобразного была важным элементом антибуржуазных тенденций искусства времени Рембо, а самому Рембо безобразное было необходимо для сатирических стихотворений. Если б не традиция, то нужно было бы как этюд помещать стихотворение «Венера Анадиомена» перед «Возмездием Тартюфу».
Читатель может обратить внимание и на совсем другое: традиционно живопись безобразного была «ужасней» поэзии. Бодлер знал Босха и Гойю, но у него еще определенней, чем у них, безобразное гармонизировалось духовностью целого, одним из компонентов которого оно было. Рембо же в безжалостности и грубости превосходит живописцев своей эпохи — Дега и Тулуз-Лотрека. Это, пусть в печальном смысле, была новая страница в истории поэзии, отражавшая энергичнее, чем живопись, оттеснение с первого плана категории прекрасного на пороге XX в.
Среди «сонетов» лета-осени 1870 г. можно найти и такие, которые прямо бичуют Вторую империи), бичуют попытки создать ореол вокруг ничтожной личности Наполеона III, дешевую фальшь официальной пропаганды, кощунственные ссылки на традиции Великой революции и Первой империи. Клеймя Наполеона III, поэт заставляет прочувствовать трагедию, воочию увидеть солдат, павших в несправедливой войне, достигая выразительности, которая приводит на память картины «Севастопольских рассказов» Толстого[17].
Разоблачительная поэзия не могла целиком удовлетворить гражданский пыл Рембо, и 29 августа 1870 г., сбыв полученные в награду за школьные успехи книги, он сбежал из дому и направился в Париж, горя желанием непосредственно участвовать в свержении империи. Однако юноше не хватило денег для оплаты железнодорожного билета, и молодой бунтарь прямо с вокзала был препровожден в ныне снесенную тюрьму Мазас (на набережной у начала улицы Ледрю Роллен), которой привелось продолжать свои функции и при Коммуне, и при версальцах. Здесь Рембо встретил провозглашение республики (временем пребывания в тюрьме поэт датировал антибонапартистский сонет «Вы, павшие в боях…»). Третья республика со дня своего рождения не поощряла покушений на право собственности, пламенный Флураис был далеко, и Рембо после революции 4 сентября пробыл в тюрьме до тех пор, пока Изамбар не вызволил его, уплатив 13 франков, которые его ученик задолжал за билет. Рембо упросил Изамбара взять его к себе в город Дуэ (департамент Нор, на крайнем севере Франции). Дни, проведенные у Изамбара, были светлым временем. Вера в счастливое будущее не покидала Рембо, ему было хорошо вдали от матери. Однако, как несовершеннолетнему, ему не удалось вступить в национальную гвардию. Надо было возвращаться домой. Во избежание вмешательства полиции, на котором настаивала мать, Изамбар отвез Артюра в Шарлевиль 27 сентября.
Душа юного республиканца рвалась на свободу, и через десять дней Рембо вновь сбежал, взяв на этот раз путь в Бельгию. Он шел пешком, подыскивая случайную работу, пытался устроиться журналистом, но потерпел неудачу, через несколько дней опять явился в Дуэ к Изамбару.
Побеги, скитания и жизнь в Дуэ расширили кругозор поэта и одновременно наполнили, несмотря на лишения и голодные дни, его сердце радостным ощущением ухода из шарлевильского мещанского мирка, ощущением свободы, заигравшим в светлой бытовой тональности и в предварившей позицию XX в. непринужденной разговорности стихотворений «В Зеленом Кабаре», «Плутовка», «Богема». Из вещей этого круга Верлен особенно ценил стихотворение «Завороженные», в котором Рембо с усмешкой и проникновенностью зарисовал не чуждые самому поэту переживания голодных и продрогших детей, в восторге прильнувших к окну хлебопекарни, свет которой кажется им каким-то райским сиянием. «Нам никогда не приходилось встречать ни в какой литературе, писал Верлен, — ничего такого чуть дикого и столь нежного, мило насмешливого и столь сердечного, и так добротно написанного, в таком искреннем звонком мастерском порыве, как „Завороженные“»[18]. Поль Верлен и впоследствии, когда Рембо возмужал, сохранил способность чувствовать и в восемнадцати-девятнадцатилетнем детине бывшего наивного отрока, а такое умение видеть «во взрослом мужчине вчерашнего ребенка», согласно мудрому стиху Поля Элюара, — один из признаков поэтического проникновения в жизнь.
Счастливым дням «завороженного» конец вновь положила мать. 2 ноября 1870 г. по ее требованию полицейский доставил беглеца домой. «Я подыхаю, разлагаюсь в пошлости, скверности, серости, — писал Рембо в день своего возвращения, обещая Изамбару остаться. — Чего вы хотите? Я дико упрямлюсь в обожании свободной свободы… Я должен был уехать снова, сегодня же, я мог сделать это;…я продал бы часы, и да здравствует свобода! — И вот я остался! Я остался!..»[19]
Наступили тоскливые месяцы шарлевильского прозябания. Коллеж был закрыт, к школьной премудрости не тянуло. Единственным спасением была городская библиотека. Творчество поэта будто иссякло: с ноября по март он почти ничего не писал. Правда, в месяцы депрессии и безмолвия он вынашивал ядовитые буйные стихотворения, серия которых сразу вышла из-под его пера весной 1871 г.
По отзвукам в творчестве Рембо и из свидетельств его друзей ясно, что от щемящей тоски и ощущения социального тупика Рембо спасался, запоем читая редкие книги по оккультным наукам и магии (тут-то пригодилось свободное владение латынью), но главным предметом читательского пыла Рембо стала социалистическая литература — Бабеф, Сен-Симон, Фурье, Мишле, Луи Блан, Прудон. Кроме того, по свидетельству Эрнеста Делаэ, Рембо усердно читал произведения писателей-реалистов — Шанфлери, Флобера, Диккенса, ревностно следил за развитием «литературы наблюдения». Приводя слова Рембо, Делаэ пишет, что он любил ее «за мужественно честный реализм, не пессимизм нужен, утверждал он, ибо пессимисты — это слабые духом. Искание реального — это подлинный оптимизм Это здоровый и свитой жанр… Уметь виден, и наблюдать в непосредственной близости, точно и бесстрашно описывать современную общественною жизнь и ту ломку, которую она заставляет претерпевать человеческое существо, пороки и несчастья, которые она навязывает. Хорошо знать предрассудки, смешные стороны, заблуждения, в общем, знать зло, чтобы приблизить час его уничтожения»[20].
