Александр Горбачев - Песни в пустоту

Борис Белокуров (Усов)

Чего мне хотелось? У всего этого не было никакой конкретной цели. Цель была написать стихотворение. Альбом запишешь – то же самое, он останется в вечности. Просто стих сделать легче – написал на листочке и забыл. А чтобы альбом записать, поневоле приходится каких-то людей привлекать. А смысл тот же самый. За “Енотов” или “Связь времен” мне никогда не хотелось получать никаких денег. Да я лучше, не знаю, книжку переведу. Так и подрабатывали иногда. Писали что-то. “Пушнину” сдавали и книги продавали на “Академической”. Там как-то все было само собой. Никто не работал, но все ели, пили и существовали.

Виктор Кульганек

Мы об этом говорим частенько с нашими ребятами – с Сашей Ионовым из “Региона”, с Сантимом. Что, конечно, если бы все, что происходило у нас здесь, не пришлось на те годы на эту страну, может быть, все творчество было бы гораздо более востребованным и интересным для других людей. И может быть, у других людей по-другому бы и судьбы сложились. В принципе Боря мог вполне выпускать книги, журналы, быть таким, так сказать, каким-то человеком, возглавляющим достаточно мощное творческое движение. А в рамках десяти человек этого формейшена, которые бухали как черти и травили себя всякой херней, неудивительно, что в результате кончилось все достаточно печально. А мог бы вполне делать свое дело долго, с радостью, с интересом, быть востребованным большим количеством людей. Да и ему самому, наверное, от этого гораздо лучше было бы.

Максим Динкевич

Мне не кажется, что “Еноты” настолько сильно привязаны к пресловутым лихим 90-м, что их нельзя воспринимать вне этого контекста. Мы же не говорим, что The Beatles были актуальны исключительно в 60-е, а “Над пропастью во ржи” стоит читать только в подростковом возрасте (хотя с последним утверждением многие не согласятся – ну что ж, это их проблемы). Как говорил Андрей Кагадеев из группы “НОМ”, искусство – это создание вымышленной реальности. Мир усовских текстов с его четко прописанными правилами, яркими персонажами и совершенно определенной моралью объемен и существует вне времени и пространства. Вокалист “Труда” Жора Кушнаренко признавался, что “Еноты” повлияли на него гораздо больше, чем Joy Division, с которой его коллектив обычно сравнивают, музыканты разных составов группы “Да, смерть!”, к моему большому удивлению, в какой-то момент сказали мне, что в последнее время не слушают ничего, кроме “СЕ” и Вени Дркина, хотя один – большой знаток краста и хардкора, а другой всегда увлекался скорее электронной музыкой.

Сергей Кузнецов

Люди, выросшие в благополучные стабильные 2000-е, вдруг выясняют, что у нас был stоrm und drag в 90-е, и для них это как свет с другой планеты. Дело в том, что платформа всеобщего благолепия, спасительной иронии и тотального “ми-ми-ми” оказалась исчерпана. Понятно, что как декабрь 2011-го в Москве был эхом Майдана-2004, так следующий ревайвл какой-то протестной активности будет сопровождаться сжиганием покрышек, баррикадами и стрельбой. И в предчувствии этого взрыва неизбежно происходит обращение к тому, что максимально не “ми-ми-ми”. И это как раз “Соломенные еноты”. Усов все-таки наследует – сложным, непрямым образом, но наследует – советскому андеграунду, в том числе и в отношении способности создать свой собственный мир со своими собственными ценностями, мир, который не против советской власти, а помимо и параллельно. “Мертвые поедут прямо в рай бухать с Ахматовой, Кертисом и Мерилин Монро”. Блядь, нихуя себе набор! Покажите другого человека, который эти три фамилии рядом поставит. То есть – собственный мир, у нас государство в государстве, и мы будем в нем умирать. Мне кажется, этот опыт пригодится молодым людям в ближайшие годы. Не сказать, впрочем, чтобы это радовало.

Маленький, душный, до отказа забитый петербургский клуб. В воздухе витает агрессия и накурено – хоть вешай топор. На невысокой сцене с трудом умещается четверо музыкантов. В центре – стильно одетый худощавый парень с подведенными глазами: в одной руке – пачка бумаги, другая летает туда-сюда в отчаянных жестах. В микрофон летят стихи – громкие, уличные, плакатные, неполиткорректные, не признающие запретных тем; их автор заметно шепелявит – но это отчего-то только добавляет ему харизмы. Секс, наркотики, политический протест, и в то же время нет-нет да и проскользнет беззащитная любовная лирика. Музыканты молчат. Публика не двигается. Дочитав стихи, парень швыряет листы в зал, барабанщик щелкает палочками – и начинается громкий животный панк-рок на запредельных оборотах, который немедленно заставляет людей, только что стоявших не дыша, схлестнуться в жестком слэме. Звук ужасный, поэзии, которой вокалист по-прежнему расстреливает зрителей, почти не разобрать, но дело не только в ней – в том электрическом шквале, который производят четыре человека на сцене, есть ярость, есть секс, есть безапелляционная молодая энергия, короче говоря, есть все то, что растерял русский рок по дороге во времена новой стабильности, – и все то, к чему так стремился подпольный русский панк.

Так сейчас выглядят концерты группы “Последние Танки в Париже”. Так они выглядели и пятнадцать лет назад – разве что худоба их лидера, создателя и мятежного идеолога Алексея Никонова (которого все и всегда называют исключительно Лехой) тогда была еще более болезненной. “ПТВП” заново раздули тот огонь, в котором горели люди, населявшие клуб “Там-Там”, – и парадоксальным образом сумели сохранить его в себе и в новые времена, когда самосожжение было негласно признано не самой продуктивной рыночной стратегией. Как и в случае с “Химерой” (а Леха Никонов в некотором метафорическом смысле осознанно примерил на себя фартук, что остался бесхозным после самоубийства Эдуарда “Рэтда” Старкова), название этой группы оказалось пророческим – они и правда напоминают последний боевой отряд, не желающий сдаваться, когда все мирные соглашения уже подписаны. “ПТВП” дерзко и неудобно воплощают в жизнь дух 90-х наперекор официальному мифу – мол, то были времена безнадежные, бедные и пустые. “ПТВП” и лично Никонов – это вообще явление дерзкое и неудобное. Русский панк-хардкор всегда пестовал свою замкнутость, целенаправленно варился в собственном соку, как будто боясь, что внешний мир может попросту не услышать и не воспринять все их громкие лозунги и праведные слова, а Никонов и его группа нагло распахнули субкультуру, открыли жанр для новой аудитории, показали, что не обязательно быть “своими”, чтобы оставаться самими собой, сумели вместить во все те же три безошибочных аккорда и наследие футуристов с обэриутами, и “Марш несогласных”, и смертную любовь. И более того: Никонов почти каждым своим шагом раздвигал границы возможного и расширял территорию внимания, как бы реализуя на практике тот нехитрый, но редко трактуемый буквально тезис, что панк – это не о правилах культурного поведения, но об их нарушении. Он врывался в поэтическое сообщество, якшался с интеллектуалами-электронщиками, рэперами, металлистами и коммерческими рок-звездами, даже сочинял оперы и спектакли, которые ставили в филармонии; он постоянно перешагивал через себя, балансировал на грани – и, видимо, ровно поэтому сумел сохранить верность себе.

История “Последних Танков в Париже”, как и все остальные в этой книге, – это тоже сюжет про выживание назло, поперек, вопреки. Просто у этих – получилось.

А начиналось все в том же Выборге, из которого когда-то сбежал в Петербург будущий лидер “Химеры” Эдик Старков. В том же – но уже другом: если в конце 80-х в Выборге, как и в любом другом провинциальном городе на краю империи, чувствовалась растерянность, то к середине 90-х в образовавшейся пустоте возникла новая суровая жизнь. Выборгу тех времен еще очень далеко до будущего второго места на конкурсе “Самый благоустроенный город России” – множество предприятий обанкротились, дома стояли пустыми, город заполонили наркотики, те, кто их продает, и те, кто их покупает. Шатаясь по дворам и подъездам, встраиваясь в нелегальную экономику и постигая на своей шкуре законы обновленной реальности, впитывал в себя опасную уличную энергию и поэт Леха Никонов. Правда, тогда он еще сам не знал о том, что он поэт. Тогда – до знакомства с Эдиком Старковым, уже к тому времени превратившимся в Рэтда, – он вообще многого о себе не знал.