“А кто, если позволите спросить, будет заниматься этим?” — спросила она.
“Юрий Михайлович берет этот труд на себя. Он настроен серьезно. Лужков не Ельцин — если сказал, что сделает, значит, сделает”.
23 февраля 1994 года Совет по архитектуре города Москвы одобрил новый, дополненный план восстановления храма. Он был гораздо более честолюбивым, чем все, о чем мечтал Мокроусов: полное восстановление, а не макет или часовня.
Кампанию, начатую Мокроусовым среди простых людей, подхватила гораздо более влиятельная сила — Лужков. Мокроусову и его жене было немного обидно, что их усилия, многолетнюю работу по сбору подписей и пожертвований на улицах так быстро забыли. Они ушли из “Общины”, которую вскоре после этого упразднили официальным уведомлением патриарха, а землю, на которой предстояло построить храм, возвратили городу. Лужков взял на себя и финансовую сторону восстановления храма. В сентябре было объявлено о создании официального Московского городского фонда восстановления храма, а 7 января 1995 года был заложен символический первый камень. Лужков сказал, что хочет закончить строительство каркаса нового храма к празднованию 850-летия Москвы в 1997 году. Ельцин освободил пожертвования на строительство храма от налогообложения.
То, что произошло в следующем году, было удивительно для города, в котором в советские времена реализация честолюбивых строительных проектов часто затягивалась на долгие годы и где люди страдали от дефицита жилья, медицинских учреждений, школ и дорог. Лужков бросил в бой армию из 2500 строителей, работавших круглосуточно, подвозил горы бетона, который укладывали в соответствии с чертежами, только что снятыми с кульманов. Строителям несколько раз приходилось приостанавливать работу и ждать, когда проектировщики закончат чертежи. Зимой замерзание свежеуложенного бетона предотвращали с помощью системы электроподогрева. Лужков согласился на способ строительства, при котором вместо 40 миллионов кирпичей использовалось ю миллионов. Он лично контролировал ход строительства и по два-три раза в неделю приезжал на стройку.
Лес строительных кранов уже вырос на берегу Москвы-реки, но все еще оставалось немало сомневающихся. Не лучше ли восстановить сто церквей поменьше, которые тоже были разрушены коммунистами, или построить десять больниц? Не является ли храм символом возвращения в эпоху российского империализма? Зачем строить такое вызывающе огромное сооружение в то время, когда так много других проблем и острейших потребностей? Лужков не обращал внимания на эти жалобы. Он строил.
Внешне двухсотметровый храм практически не отличается от того, который был на этом месте раньше, но внутри помимо приделов находятся современные палаты патриархата с гаражами, лифтами, конференц-залами, системами видеонаблюдения, современной вентиляцией и кафетериями. Вместо бассейна, построенного на месте прежнего храма, поднялась гигантская облицованная серым гранитом стилобатная часть, протянувшаяся на целый квартал, в которой разместилась церковь Преображения Господня и музей истории храма. С южной стороны находится огромный зал заседаний Священного синода на 1200 мест, пять трапезных и кухня, позволяющие обслужить 1500 человек{256}.
Лужков не оставлял без внимания ни одной детали. Рассказывают, что был предложен способ, позволявший позолотить купола храма, используя меньше золота — всего 20 килограммов вместо первоначально планировавшихся 312,6 килограмма — путем распыления лака, содержащего микроскопические частицы золота, на нитрит-титановое покрытие с последующим нанесением прозрачной графитовой пленки. Лужков, желая убедиться в том, что это будет выглядеть не хуже настоящей позолоты, якобы принес Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II два образца: один — более дешевый, а второй — покрытый сусальным золотом. Не объясняя, где позолота настоящая, он спросил патриарха, какой из них выглядит лучше. Патриарх выбрал более дешевый вариант, который и был использован{257}.
После стольких лет апатии и дефицита, несмотря на критику и экономический хаос, восстановление храма Лужковым имело важное, символическое значение для зарождавшейся новой России. Здание храма над Москвой-рекой казалось издалека сказочным замком. Как православная святыня и памятник архитектуры храм, несомненно, представлял собой важный символ. Но его восстановление имело, как мне кажется, более глубокий смысл. Это был вызов неопределенности и сомнениям первых беспокойных лет перемен. Лужков хотел сказать: мы сможем сделать это.
Но как? Через шесть лет после начала осуществления проекта, стоимость которого, по первоначальным оценкам, была 150 — 300 миллионов долларов, расходы составили 700 миллионов долларов. Лужков и Ельцин давали довольно туманные объяснения относительно финансирования строительства храма. Ответ на эту загадку был отчасти получен 6 января 1996 года, когда возле нижнего храма была установлена большая мраморная доска, на которой было золотом написано: “Они первыми внесли свою лепту”, а затем шло перечисление известных и менее известных бастионов финансов и промышленности. В числе первых в списке значился “Столичный банк сбережений” Смоленского, пожертвовавший 53 килограмма золота для куполов храма. Газовая монополия “Газпром” пожертвовала 10 миллиардов рублей на мрамор для отделки стен. “Инкомбанк” передал 1,5 миллиона долларов и двадцать четыре иконы. Московская межбанковская валютная биржа пожертвовала 1 миллион долларов. В последующие годы список жертвователей рос, и были установлены новые доски. В число жертвователей входили крупнейшие московские предприятия, рестораны, магазины, торговцы продовольствием, экспортеры нефти, знаменитая компания по производству шоколада, десятки других заводов и компаний, являвшиеся движущей силой нового капитализма и новой Москвы.
Жертвователи не были совершенно бескорыстными. Истина заключалась в том, что их пожертвования были даром Лужкову в не меньшей степени, чем храму. Лужков создал политический механизм, направлявший власть и имущество — его собственную огромную власть и контроль над огромными ресурсами Москвы — на восстановление города. Во владениях Лужкова законы рынка и законы страны значили меньше, чем власть мэра. Когда Лужков требовал чего-то, предприниматели вытягивались по стойке смирно; без помощи Лужкова они не смогли бы выжить. Финансисты, торговцы, промышленники, владельцы ресторанов раскошелились и были вознаграждены за это. Как только Смоленский передал золотые слитки, патриархат перевел свои счета в “Столичный банк сбережений”. “Лужков понимал и умел сочетать стремление к экономической свободе и экономический диктат, — объяснил Михаил Огородников, представитель городского Фонда восстановления храма. — Восемьдесят процентов денег на храм были пожертвованы банками и корпорациями. Как удается добиться того, чтобы они работали на город? Лужков дал им понять: если вы ничего не делаете для города, вам будет в нем неуютно, вы не выживете без поддержки города”. В отличие от других людей, пытавшихся убедить российских нуворишей дать деньги, Лужков был более прямолинеен. Огородников описывал подход Лужкова таким образом: “Вы живете в этом городе. Вы делаете деньги в этом городе. Платите городу то, что ему причитается. Иначе вас здесь не будет”{258}.
Лужков восстановил не просто храм, разрушенный Сталиным, создал не просто сияющий символ постсоветского возрождения России. Храм стал реальной демонстрацией новой модели капитализма, которую Лужков насаждал в России в 1990-е годы, модели, сочетавшей в себе общественные и личные интересы, объединявшей деньги и власть, порождавшей коррупцию и создававшей множество новых рабочих мест, с единственной центральной фигурой, самим Лужковым, у руля.
Лужков превращал Москву в корпорацию, следуя модели, сильно отличающейся от той, что имели в виду реформаторы. Анатолий Чубайс и Егор Гайдар мечтали о построении западной модели капитализма, основанной на принципах конкуренции и открытости, на разделении бизнеса и государства. Они хотели, чтобы рынок определял победителей и проигравших. Вопреки их желаниям, определять победителей и проигравших Лужков намеревался сам. Его модель имела много общего не с западным подходом, а с традициями загадочного Востока, согласно которым прихоти властелина важнее доходов и убытков. Модель Лужкова некоторые называли “государственным капитализмом”, потому что сам город принимал активное участие в бизнесе. Лужков не возражал против такого названия. Критики говорили также о “блатном капитализме”, потому что преимуществами пользовались приятели Лужкова.
Лужков продемонстрировал в Москве интуицию популиста, организаторские способности партийного аппаратчика и честолюбие строителя. В нем было что-то от мэра Чикаго Ричарда Дейли и нью-йоркского строителя и конструктора Роберта Мозеса. Для него городское строительство — в том числе создание архитектурных шедевров — не было самостоятельным делом, оно было той пользой, которую политик приносит людям. Он не был выдающимся проектировщиком, взирающим вниз с высоты своих творений, он был политиком, знающим, какое впечатление они производят внизу.
