Конечно, я не купила этот старинный крест, не было ни денег, ни желания, да и Кусикову я мало доверяла.
Больше с Серёжей я не встречалась, пути наши разошлись навсегда. Когда он был в Москве, я была далеко на гастролях, когда я была в Москве, он отсутствовал.
Известие о его трагической ужасной гибели застигло меня в Москве, за праздничным столом по возвращении из Праги. К нам ворвался какой-то журналист и почти радостно крикнул: «В „Англетере” Есенин повесился!»
А. И. Тарасов-Родионов. Последняя встреча с Есениным [17]
Последний, с кем встречался Сергей Есенин перед его ночным отъездом в Ленинград со столичного вокзала, был русский писатель Тарасов-Родионов Александр Игнатьевич.
«Это было за два дня до рождественских праздников. В среду, 23 декабря, стоял серый пасмурный день оттепели. Я сидел, занимаясь своей редакционной работой, в отделе художественной литературы Госиздата. Была половина одиннадцатого, когда из соседней комнаты я услышал хрипловатый голос Есенина, разговаривавшего с нашим Евдокимовым о получении из кассы тысячи рублей в счёт гонорара за издаваемое Госиздатом полное собрание его сочинений. Этот день у нас был платёжный, и Есенин уже получил на руки ордер в кассу, но выплаты денег приходилось ему ждать до 1–2 часов дня. Слышно было, как Есенин досадовал на это вынужденное ожидание, упирая на то, что ему надо очень спешить: он едет сегодня в Ленинград.
Эта новость меня заинтересовала, и я стал прислушиваться внимательней. Да, Есенин давал Евдокимову некоторые указания редакционного характера, в частности, относительно печатаемой биографии, и давал это таким тоном, каким говорят обычно люди, спешно и надолго уезжающие. В заключение он стал убедительно просить Евдокимова, чтобы тот обязательно написал ему в Ленинград письмо. Он несколько раз настойчиво повторил ему эту просьбу, как бы не веря в чересчур спокойный басок Евдокимова: «Напишу, Серёжа, непременно напишу».
Заинтересованный его отъездом, я вышел и увидел Есенина уже выходящим в коридор. Его шуба была расстёгнута, а тёмная бобровая шапка мягко оттеняла белую и сухую, как бы напудренную слегка худобу его лица. Его розовые, наивно мигающие глаза смотрели по-прежнему, с каким-то хитровато-ласковым изумлением. На шее его был повязан красивый шёлковый шарфик, весь кубовый, с белыми крапинами и малиновой подкладкой. Во вся ком случае, он выглядел франтовато, но был слегка выпивши. Мы поздоровались очень приветливо и, как обычно, расцеловались и присели на диванчик в коридоре. Есенин сразу же стал жаловаться на вынужденное ожидание денег, тогда как ему надо поскорее спешить на поезд, раз он сегодня же уезжает в Ленинград, после того как он окончательно разошёлся с женой своей, Софьей Андреевной. Я вернулся к Евдокимову и спросил, нельзя ли ускорить выплату денег, но, уверившись, что это невозможно, вернулся обратно в коридор и сообщил об этом Есенину. Его окружали некоторые из моих сослуживцев по отделу.
– Ну, что ж, придётся, стало быть, ждать, – сказал Есенин тоскливо, но примирительно. – Пойдём, кацо, посидим где-нибудь пока, – сказал он, обращаясь ко мне. – Мне так хочется о многом с тобою поговорить.
Уходить со службы в неурочное время было неудобно, и я предложил ему посидеть со мной в той комнате, где я работаю.
– Нет, нет, здесь неудобно, – протянул он, болезненно скривившись и отмахнув рукой. – Пойдём, кацо, вниз, на угол, в пивнушку, там и посидим. Это здесь рядом.
Я любил Есенина, и он это знал. Его необычная настойчивость да еще такие новости, как уход от жены и отъезд в Ленинград, пересилили мои колебания, и я, предупредив в отделе, что скоро вернусь, пошел за Есениным. Он подождал, пока я оделся, и мы вышли на улицу. Было мокро. Напротив Госиздата ожидал извозчик, которому Есенин велел еще подождать. И, перейдя с угла на угол, мы спустились в полуподвал пивной на углу Софийки и Рождественки, наискось от Госиздата. В пивной было сумрачно и пусто. Возле стен были отделённые друг от друга перегородками и ёлками ниши со столиками, напоминающие театральные ложи. Крайняя из них справа была занята. На столе стояло полдюжины пивных бутылок, а на стуле справа сидел довольно высокий молодой парень. Ещё на улице Есенин сказал мне, что в пивной его ожидает двоюродный брат и что он его сейчас «отошьёт», чтобы не было помехи нашим задушевным разговорам. Поэтому, подходя к столику, Есенин довольно бесцеремонно велел брату идти в Госиздат и сидеть там, дожидаясь денег.
– Разве уже выдают? – спросил тот.
– Нет, ещё не выдают, но ты подождёшь и посидишь там, раз я так сказал, – обрезал его Есенин властно.
И парень покорно встал и удалился. Я сел на его стул. Есенин велел официанту-кавказцу принести чистый стакан и налил пива мне и себе. Недопитые были две бутылки.
– Пей! – сказал мне Есенин, когда мы остались одни. – Ты хороший парень, кацо, и я тебя люблю. Ты не подумай, что я говорю тебе так, к слову, от нечего делать или спьяну. Нет, кацо. Ещё когда я был у тебя, помнишь, я уже тогда почувствовал, что ты хороший парень, с нутром, что надо. А теперь ещё больше в том убедился.
Мне вспомнилось о том, как однажды я затащил к себе домой Есенина с большою компанией и мы, мужчины, спали ту ночь на сеновале. В то время я имел большое влияние на политику ВАПП и, что называется, охаживал Есенина, стараясь свернуть его творчество на отчётливо советские рельсы. Тогда же я купил у него для «Октября» и «Песнь о великом походе».
Правда, помимо рационально-политических соображений, я искренне симпатизировал Есенину, быть может, за больную и вывернутую, но честнейшую сердечную искренность его творчества, что я всегда ставлю выше всего.
Но мне казалось, что Есенин тогда не особенно доверял этой эмоциональной стороне моего к нему отношения, будучи предубежден против «напостовцев».
А я, по свойственному мне скверному гордому характеру, никогда не разуверяю кого бы то ни было, если он думает обо мне незаслуженно плохо. Поэтому я удивился, почему Есенин именно теперь убедился в моей искренности к нему.
– Не особенно давно, – ответил Есенин, – мы как-то много и долго разговаривали о тебе с одним человеком. Я не скажу только тебе, кто он. Но он всячески ругал тебя. При этом он приводил одно за другим доказательства, по которым я, наоборот, всё более и более убеждался, как он гадок и пошл и какой искренний и хороший парень ты. Знаешь, кацо, я люблю тебя и хочу твоей дружбы. Я серьёзно это тебе говорю. Да, я прошу твоей дружбы.
Услышав комплименты я, как обычно, хитро и недоверчиво настораживаюсь. Но ведь Есенина я знал, Есенина я любил, Есенина я ценил и поэтому сказал ему просто и резко:
– Дружба, милый друг, обязывает ко многому. Во-первых, она требует абсолютной взаимной искренности, а во-вторых, полнейшего взаимного уважения. Я рад дружить с тобой, но мне кажется, Серёжа, что у тебя есть кое-какие поступки, за которые ты сам себя не уважаешь… и мне хотелось бы выяснить, почему ты их делаешь.
– Я себя не уважаю?! – весь вспыхнул он и растерянно уставился на меня. – Нет, кацо, – и он ударил себя в грудь кулаком. – Нет, кацо, клянусь тебе: твои упрёки – ерунда, этого нет и не было. Говори прямо, на что ты намекаешь.
– Видишь ли, Серёжа, я скажу тебе всё откровенно. Когда я тебя не знал или, вернее, знал только издали, я относился к тебе очень недоверчиво. Я считал, на основании характеристики о тебе твоих «друзей», что ты хитрый рязанский мужичонка, во все тяжкие крикливо спекулирующий своим врождённым художественным талантом. И это брезгливо отталкивало меня от тебя. А потом, когда познакомился с тобой и с твоим творчеством, я увидел, что это, конечно, правда, что ты хитрый мужичонка и себе на уме, но ты не спекулянт, и есть у тебя душа, огромная и нежная, которую ты сам ломаешь до боли и заставляешь кричать на весь народ. И вот тебе и больно от этого, и сладко от этой самой боли, как у Альфреда Мюссе… «Эти горькие мгновенья не дороже ль жизни всей?»
