по всему миру собираются данные об отношении людей к науке и ученым. В общемировой выборке 2018 года в среднем 72 % людей сообщили о своем умеренном или высоком уровне доверия к науке, а в Австралии и Новой Зеландии значения достигали аж 92 % [819]. Разумеется, в некоторых регионах уровень доверия был куда ниже: всего лишь 48 % в Центральной Африке, к примеру, и 65 % в Южной Америке. Но среднее значение высоко, и есть свидетельства тому, что в некоторых странах Запада, таких как Великобритания, отношение людей к науке со временем стало
более доверительным [820]. Во всем мире люди очень уважают науку, и, хотя уровень доверия к ней может немножко снизиться, когда люди услышат о каких-то ее системных проблемах, маловероятно, что наступит резкое катастрофическое падение [821]. По моему мнению, ученым нужно усерднее работать, чтобы заслуживать доверие. Мне неизвестны репрезентативные опросы на эту тему, но я уверен, что непрерывная шумиха в средствах массовой информации вокруг раздутых утверждений о научных или медицинских прорывах, равно как и конвейер противоречивых, ненадежных результатов из областей вроде эпидемиологии питания, воздействует на доверие к науке разрушительнее, чем сколько угодно дискуссий о кризисе воспроизводимости.
Впрочем, что важнее, серьезный и глубокий взгляд на науку не подразумевает беспрекословного доверия. Он емко выражен в девизе Королевского общества Великобритании: nullius in verba, “не верь ничьим словам”. (Практически та же мысль выражена в русской поговорке, которую любил употреблять Рональд Рейган во время переговоров в период холодной войны: “Доверяй, но проверяй”.) В этом концепция открытой науки, и та же по сути идея лежит в основе мертоновских норм коллективизма и организованного скептицизма: нужно как можно меньше полагаться на бездумное доверие и открывать миру как можно больше проверяемых, верифицируемых, тестируемых доказательств. Есть такая фраза: “На самом деле никакой альтернативной медицины не существует, есть только работающая медицина и неработающая” [822]. Аналогично не существует, в общем-то, никакой “открытой” науки – есть наука, а есть какая-то неведомая, закрытая, недоступная для проверки деятельность, которой занимаются научные сотрудники, и вам остается лишь слепо верить, что они делают все правильно.
Более того, опасно поощрять людей думать о науке как о совокупности фактов, в которых нельзя сомневаться. Такой взгляд на науку не только противоречит норме организованного скептицизма, но и способен привести к очень плохим последствиям. Если вы считаете науку истиной в последней инстанции, в которую вам только и остается что верить, как вы поступите, когда выяснится, что что-то пошло не так? В конце концов, как мы твердо усвоили из этой книги, в науке довольно часто что-то действительно идет не так. Историк науки Алекс Чисар рассматривает проблему изменения климата, где скептики
создали ложный образ, будто научные публикации – краеугольный камень легитимного консенсуса, только лишь затем, чтобы громко возмущаться, когда окажется, что они не соответствуют этой фантазии. Показательным примером стала реакция на утечку тысяч электронных писем и документов из отдела климатических исследований Университета Восточной Англии в ноябре 2009 года. Выглядело все так, будто электронные письма обличают климатологов, занимающихся в отношении экспертных оценок какими-то скрытными делами и политиканством. За свидетельства того, что научная жизнь за печатным фасадом журналов не является точным отражением ее более благопристойного публичного облика, ухватились многочисленные комментаторы, крича о катастрофе [823].
Так уж получилось, что климатология – подходящий пример. В последние годы эта область подверглась особенно изощренной атаке, когда язык научных преобразований используется как политический ход. В 2019 году министерство сельского хозяйства США объявило своим исследователям, что каждая их работа должна сопровождаться заявлением о ее “предварительности” [824]. Казалось бы, именно это я и рекомендую в книге: рассматривать каждое исследование как осторожный шаг к ответу, а не как ответ сам по себе. Но никто не думает, что эта политика была продиктована невинным желанием улучшить восприятие исследований людьми. Она была объявлена потому, что значительная часть работы, осуществляемой министерством сельского хозяйства, связана с изменением климата, а ее результаты часто неудобны для чиновников, которые выступают за ископаемое топливо, как, например, Дональд Трамп.
Новые правила вызвали бурную реакцию, и через месяц предписание использовать ярлык предварительности было отменено. Впрочем, поразительнее всего было то, как перестарались некоторые ученые, отражая политическую атаку. Газета Washington Post процитировала редактора издания Journal of Environmental Quality, заявившего, что опубликованная работа – это “конечный продукт вашего исследования… Она уже завершена. В ней нет ничего предварительного” [825]. Это утверждение невежественное, основанное на каком-то идеализированном, приукрашенном представлении о науке, которое мы встречали на страницах этой книги и развенчивали. Даже если политики используют обеспокоенность проблемами с воспроизводимостью как лицемерный предлог для своего скептического отношения к изменению климата, это не оправдывает ученых, завышающих степень доверия, которое мы должны испытывать к нашим результатам. Как отмечают редакторы Retraction Watch Айвен Орански и Адам Маркус, “ученым и политикам необходимо руководствоваться долгосрочной перспективой, даже если политики, живущие на ископаемое топливо, хватаются за любую возможность, чтобы поставить под сомнение глобальное потепление. <…> В настоящее время для улучшения воспроизводимости предпринимаются значительные усилия, и… нельзя допустить, чтобы угроза злонамеренных попыток эксплуатировать реформу науки эти усилия подорвала” [826].
Политики уже давно подавляют неудобную для них науку. Самый безумный исторический пример – это, пожалуй, принуждение следовать гротескной псевдонауке Трофима Лысенко, чьи идеи, отрицающие генетику и возведенные в культ, стали одной из причин страшного голода, унесшего миллионы жизней в СССР при Сталине и в Китае при Мао [827]. Однако правительству не обязательно быть тоталитарной диктатурой, чтобы в нем процветала антинаука. Политики в демократических странах регулярно угождают своим избирателям, отрицая или искажая научные данные, будь то американские политики, поддерживающие преподавание креационизма, итальянские популисты, выступающие против вакцин, правительство Южной Африки, катастрофически отрицающее связь между ВИЧ и СПИДом, или премьер-министр Индии Нарендра Моди, выдающий нелепые теории о том, что технология использования стволовых клеток якобы была доступна еще в Древней Индии [828]. Даже сравнительно либеральное правительство Шотландии в 2015 году наложило запрет на коммерческое выращивание генетически модифицированных культур, а ведь это решение затруднит исследования и вынудит шотландских фермеров обходиться без технологических достижений, например, в области устойчивости к вредителям. Один политический комментатор высмеял такую политику, призванную защитить “целостность” “чистого и зеленого… бренда” Шотландии (что бы это ни значило), и окрестил ее “дешевым популизмом”, а в открытом письме, подписанном двадцатью восемью научными обществами, она названа “чрезвычайно тревожной” [829]. Все это говорит нам о том, что, независимо от обсуждавшегося
