на негативных предпосылках для изменений. Вторая важная причина, по которой сейчас самое время преобразовать научную систему, – это технологии.
Попросту говоря, заниматься открытой наукой никогда еще не было так легко. Алгоритмы теперь умеют проверять статьи на наличие ошибок; препринты и предварительная регистрация доступны мгновенно; даже очень большими наборами данных можно делиться такими способами, какие еще несколько лет назад казались немыслимыми; вклад авторов в работу над статьями и в функционирование научного сообщества в целом можно отслеживать в мельчайших деталях; вся цепочка от сбора данных до публикации может быть представлена на всеобщее обозрение. Брайан Носек, директор Центра открытой науки, обращает на это наше внимание: прежде чем браться за глубоко укоренившиеся нормы, стимулы и стратегии, нужно сделать первый, обманчиво простой шаг к культурным переменам – создать условия для того, чтобы люди легко восприняли ваши новые идеи [794]. Очень многие ученые хотели бы повысить качество своей работы, но их сдерживает опасение, что такие изменения могут потребовать неподъемных усилий. Новые и постоянно развивающиеся технологические решения способны устранить это опасение и позволить все большему числу исследователей присоединяться к движению открытой науки.
Если недостаточно просто сделать этот переход возможным и несложным, то мы вправе апеллировать к личным интересам ученых. Специалист по онкобиологии Флориан Марковец в своей статье о том, как ученым следует пользоваться преимуществами новых автоматизированных инструментов, чтобы делать прозрачными связи между своими данными, их анализом и публикациями, приводит “пять корыстных причин работать воспроизводимо”:
1. Открытость и прозрачность данных помогают вам с соавторами выявлять ошибки, способные подорвать ваши результаты, и не дают исследованию превратиться в катастрофу вроде случая с опечаткой в электронной таблице у Рейнхарт и Рогоффа.
2. Новые автоматизированные методы облегчают написание статьи.
3. Если любой желающий может посмотреть, как вы анализировали свои данные, то легче убедить рецензентов, что все у вас сделано правильно (а если доступны данные, рецензенты даже могут попробовать провести ваш анализ самостоятельно).
4. Открытое документирование каждого этапа анализа поможет вам продолжить свою работу несколько месяцев спустя: “вам будущему” не придется полагаться на воспоминания о том, что делали “вы прошлый”.
5. Делая все доступным, вы показываете научному сообществу, что работали добросовестно и скрывать вам нечего, – иными словами, вы создаете себе репутацию честного исследователя [795].
Мы четко видим проблему. Решения осуществимы. Все, что нужно для исцеления науки, – правильно мотивировать людей.
Запись третьей симфонии Хенрика Гурецкого, “Симфонии печальных песен”, разошлась тиражом более миллиона экземпляров, что абсолютно неслыханно для современной классической музыки [796]. Отчасти такая популярность объясняется простотой симфонии: она нетороплива, почти как сопровождение кинофильма, без резкой атональности, присущей предыдущим произведениям Гурецкого. Несмотря на итоговые невероятные продажи, премьера 1977 года определенно понравилась не всем слушателям. Когда финальная часть отзвучала двадцать одним повторением аккорда ля мажор, Гурецкий услышал, как “известный французский музыкант”, сидевший в первом ряду (большинство полагает, что это был вспыльчивый авангардист Пьер Булез), прошипел: “Merde!” [797] [798] Хотя сегодня третья симфония Гурецкого признана шедевром современной музыки, для музыкантов-революционеров она просто не была достаточно новаторской или экспериментальной.
Ученые мыслят скорее как Булез, чем как Гурецкий. Они слишком возвеличили новизну в науке, породив извращенную неофилию, когда каждое исследование непременно должно стать грандиозным прорывом, в корне меняющим наше представление о мире, а возвещать о великом открытии должен, видимо, ученый в белом лабораторном халате, взволнованно влетающий в комнату и размахивающий листками бумаги, как это происходит в фильмах. Ученые хотят, чтобы их открытия выглядели так, словно заслуживают вскриков “Эврика!”, поэтому они анализируют, описывают и публикуют свои исследования соответствующим образом. И хотя неожиданные прорывы время от времени действительно случаются, преимущественно наука развивается постепенно и кумулятивно, потихоньку продвигаясь в сторону пристрелочных теорий, а не резко подскакивая к окончательным истинам [799]. Бо́льшая часть науки, если совсем уж честно, довольно скучна.
Если мы снизим градус хайпа вокруг новых результатов и начнем смиреннее относиться к тому, что знаем, наука может сделаться скучнее – однако скучное, но достоверное должно побеждать захватывающее, но неосновательное практически при любых обстоятельствах. Как публикация большего количества отрицательных результатов и исследований-повторений – это более надежный способ увеличивать наше общее знание, так и осознание предварительности и неопределенности самой природы исследований – это в долгосрочной перспективе лучший способ в полной мере оценить науку. Давайте работать над тем, чтобы не поддаваться неофилии, сорочьей падкости на блестящие результаты исследований и вместо этого ценить результаты, которые убедительны, даже если прямо сейчас они и не столь захватывающи. Иными словами, давайте снова сделаем науку скучной [800].
Но не слишком скучной. Наука только преимущественно развивается постепенно; мы не хотим, чтобы при изменении стимулов маятник отклонился слишком далеко в противоположную сторону, отбивая у ученых желание дерзать, идти на риск с новыми смелыми, неожиданными идеями и заниматься изысканиями, которые нет-нет да и приводят к крупным открытиям. Фокус будет состоять в том, чтобы найти оптимальный баланс между нашим новым, “пошаговым” отношением к знанию и пониманием, что иногда прожектерские исследования эксцентричных персонажей в духе Булеза действительно дают огромную отдачу [801]. Эти точки зрения примирить легче, чем кажется: не только нельзя оспаривать тот факт, что унылая сосредоточенность на публикациях и цитированиях сдерживает необычные поисковые исследования, которые могли бы привести к революционным достижениям [802], но и описанные в этой главе виды реформ сделают новые результаты более осмысленными, разграничивая игру случая (или человеческой предвзятости и подачи под нужным углом) и подлинные волнующие зацепки, которые могут подсказать нам следующее значительное открытие.
Вообще в научном поиске есть определенное благородство – когда ученый следует мертоновским принципам универсализма, коллективизма, бескорыстности и организованного скептицизма в искреннем стремлении к истине и знаниям о мире. Но все эти добродетели подвергаются коррозии в системе, поощряющей возмутительное раздувание результатов, ревностную охрану данных, халатное срезание углов, бесстыдную погоню за престижем и безобразное мошенничество. Если нам удастся обучить новое поколение исследователей придерживаться мертоновских норм и в то же время сдерживать поток стимулов, который толкает в противоположном направлении, мы, возможно, сумеем спасти науку от себя самой.
Разумеется, потребуется некоторое время, чтобы убедить научное сообщество попробовать претворить в жизнь намеченные в этой главе идеи. Нам нельзя быть в таком вопросе догматиками: это ненаучно само по себе, да еще и разные области науки нуждаются в разных реформах – не существует единого, универсального решения [803]. Мы должны действовать осторожно, экспериментируя с новыми методами работы и собирая о них информацию, а не крошить существующую систему,
