Однако, как только смолк грохот орудий, Франция, которой срочно понадобилась героиня, чтобы стать символом победы и стереть из памяти жуткие воспоминания о бойне в окопах, возобновила давление на Ватикан, и в мае 1920 года официально появилась святая Жанна д’Арк.
Да-да, спустя полтора года после того, как Британия пожертвовала целым поколением молодых мужчин, защищая от захватчиков родину Жанны д’Арк, французы выбрали себе антианглийского святого покровителя. Merci beaucoup, les amis[107].
Более того, Жанна стала не только святой покровительницей всей Франции, но и — согласно многим, слегка противоречивым источникам — защитницей солдат, заключенных, похоронных дел мастеров… и англофобов.
И одним из наиболее преданных ее почитателей стал высокий французский солдат с большим носом, которому вскоре предстояло последовать примеру Жанны и не на шутку разозлить англосаксов…
Глава 19
Вторая мировая война, часть первая
Сублимированная французская версия Второй мировой войны выглядит примерно так…
В 1940 году немцы хитростью проникли за линию Мажино. В Дюнкерке они опрокинули в море слабаков англичан, а потом временно оккупировали Францию (но только полстраны). Тем временем генерал де Голль находился в Лондоне, где втолковывал Черчиллю, как следует вести войну. Старый толстый бритт тянул время, но, к счастью, на французской стороне выступила Америка, и договорились о том, чтобы высадиться в Нормандии и соединиться с силами Сопротивления, которые уже провели подготовительную работу — расчистили дорогу на Париж, подорвав все железнодорожные мосты. Согласны, с мостами, конечно, вышел перебор, но это не важно, потому что французскую столицу к тому времени уже освобождал генерал Леклерк и его танки, после чего война закончилась, если не считать некоторой заминки в Германии (где русские с американцами все сделали неправильно — даже не смогли взять Гитлера живым). Ну да, была еще какая-то заваруха в Хиросиме, которая положила конец конфликту в Азии, что, в общем- то, не имеет особого значения, поскольку это так далеко от Франции.
Конечно, это преувеличение, но лишь до некоторой степени. Если заговорить с французами о Deuxième Guerre [108], сразу становится понятно, что мы оцениваем события того времени совершенно по-разному. И самое смешное, что противоречия и неразбериха существовали и в те годы, с 1939-го по 1945-й. Вот лишь несколько не искаженных преувеличениями цитат, которые свидетельствуют о том, насколько сложными были отношения между Францией, Британией и США.
Черчилль о де Голле: «Он выглядит, как самка ламы, которую неожиданно застали во время купания».
Де Голль о бриттах: «Англия, как и Германия, наш традиционный враг».
Рузвельт о де Голле: «Капризная невеста».
Де Голль о попытках бриттов и американцев освободить оккупированные нацистами французские колонии: «Мы должны предупредить народы Франции и всего мира об англосаксонских империалистических планах».
А мы-то думали, что это были союзники.
Отрывайся, как в тридцать девятом
В годы между войнами бритты и американцы делали все что хотели, только не раздражали французов. Au contraire[109].
Американка Пегги Гуггенхайм, дочь богатого промышленника, привезла во Францию свои доллары и практически собственноручно профинансировала искусство французского авангарда.
Афроамериканская эротическая танцовщица Жозефина Бейкер вытащила «Фоли Бержер» из депрессии и восстановила довоенный статус Парижа как мировой столицы секса. Ее танец в знаменитой банановой юбочке сегодня, может, сочли бы «неформатом», но тогда, в середине 1920-х годов, эта бойкая, нахальная девчонка из Миссури стала настоящей звездой Парижа и символом страны, свободной от расовых предрассудков. Вслед за ней массово потянулись в столицу Франции чернокожие музыканты, прививая французам любовь к джазу, которая не померкла до сих пор.
Англоговорящие писатели тоже не остались в стороне и устремились во Францию. Генри Миллер написал знаменитый роман «Тропик рака» в Париже, превратив его в столицу не только секса, но и алкоголя. Приехали Джеймс Джойс и Сэмюэл Беккет, и Париж стал новым эпицентром ирландской литературы. Наконец нагрянул Эрнест Хемингуэй и возвел в культ мачизм. (Джордж Оруэлл тоже заглядывал, чтобы пропустить рюмашку-другую в убогих парижских ресторанчиках, но это не так глубоко отпечаталось в богемном сознании французов.)
К 1940 году Франция стала столицей современной западной культуры, и обидно, что нацистские лавочники пришли и испортили такую идиллию.
Богема, может, и наслаждалась межвоенным затишьем, но в мире большой политики все было не так безоблачно, особенно в том, что касалось англо-французских отношений.
Франция увидела в восхождении Гитлера прямую угрозу своим завоеваниям, закрепленным Версальским договором. Исполненная решимости противостоять потенциальному агрессору, она поспешила построить [110] линию фортификационных сооружений, возвращаясь к временам Первой мировой — только на этот раз речь шла не просто об окопах, а о мощном оборонительном рубеже, призванном предотвратить вторжение Германии в Эльзас и Лотарингию. Система укреплений получила название «линия Мажино», по имени военного министра Андре Мажино. Да-да, даже в мирное время Франция сохранила пост военного министра.
Тем временем бритты просто наблюдали за возней на континенте, наивно надеясь, что напряженность сама собой спадет и все спокойно соберутся за чашкой чая. Поначалу они отреагировали на возвышение нацизма вежливым предложением герру Гитлеру рассмотреть возможность некоторого ограничения вооружений — и это привело французов в ярость, поскольку по Версальскому договору Германия вообще не имела права вооружаться.
В марте 1936 года Гитлер прощупал зыбкую англо-французскую почву, оккупировав Рейнскую область — историческую область по среднему течению Рейна, которая по договору должна была оставаться демилитаризованной.
Он послал небольшое войско из 3000 человек посмотреть, что будет, и результат превзошел все его ожидания: Франция взвыла, но не захотела вторгаться в Германию, боясь спровоцировать начало новой войны. Черчилль, в ту пору еще не премьер, добавил приятности, сказав: «Я надеюсь, что французы позаботятся о собственной безопасности, и нам будет позволено жить спокойно на нашем острове». Посыл был ясен: снова защищать Францию не намерены, мерси.
Решая для себя вопрос, стоит ли дать отпор Гитлеру, Британия и Франция столкнулись с общей проблемой: дело в том, что руководящие политики и генералы обеих стран прошли школу Первой мировой войны. Еще не прошло и двадцати лет с тех пор, как завершилась эта бойня. Школьные друзья были убиты, калеки все еще попрошайничали на улицах, а военные вдовы выдавали замуж и женили детей, не знавших своих отцов.
Но реакция двух стран на сложившуюся ситуацию была диаметрально противоположной. Бриттов серьезно беспокоила антигерманская истерия, нагнетаемая Францией. Британия даже испытывала вину из-за кровожадности Версальского договора, в то время как Францию крайне раздражала короткая память британцев. Тем временем Америка мудро решила держаться в стороне от всей этой старомодной европейской тусовки: она еще только оживала после Великой депрессии, и, чтобы снова не обанкротиться, ей была совсем не нужна война.
Все это объясняет, почему Мюнхенская конференция в сентябре 1938 года с участием Франции, Британии, Италии и Германии обернулась фарсом.
Мотивом к созыву саммита стало желание Гитлера получить от международного сообщества разрешение «вернуть» Германии Судетскую область, заселенную преимущественно немцами и ставшую частью Чехословакии по итогам Первой мировой войны. Французский премьер Эдуард Даладье сказал твердое «нет» и предупредил британского коллегу, Невилла Чемберлена, что, «если западные державы капитулируют, они лишь ускорят начало войны, которой все хотят избежать». Даладье даже предсказывал, что Гитлер стремится к «такому господству в Европе, по сравнению с которым меркнут даже амбиции Наполеона». Довольно смелое заявление, тем более для француза.
Впрочем, Чемберлену очень хотелось верить Гитлеру, который твердо обещал, что, как только Германия получит Судеты, в Европе снова воцарится мир. Шестидесятидевятилетний политик старой школы, Чемберлен уже навещал Гитлера в его альпийском поместье в Берхтесгадене (впервые в жизни поднявшись в воздух на аэроплане), и по возвращении в Лондон старый англичанин объявил, что они имели «дружескую» беседу. Он заверил Даладье в искренности намерений Гитлера, и ему все-таки удалось убедить француза не противиться просьбе фюрера о «последнем в истории вторжении».
