В статье, опубликованной в 1996 году в журнале «Комментри»[413], Пайпс проводит мысль, что советский коммунизм является порождением исключительно русским (хотя коммунистов хватало и в Европе, и в Соединенных Штатах), что он порожден тысячелетней российской историей, или «российской политической культурой», если прибегнуть к глубоко укоренившемуся штампу[414]. От Петра до Ленина, от Сталина до Путина ничего не изменилось и никогда не изменится: все то же «вотчинное» устройство, все то же самодержавие; и посткоммунистическая, демократическая Россия на самом деле ничем не отличается от страны красногвардейцев, партийных чисток или, если заглянуть дальше в глубину веков, от Екатерининских времен.
Эта теория имела на Западе бурный успех, медийная и политическая элиты приняли ее безоговорочно, как-то позабыв о том, что в 1991-м Россия добровольно ретировалась из Восточной Европы, а затем позволила мирным путем появиться на карте пятнадцати новым независимым государствам.
Другая школа исходит из постулата path dependency, буквально – «зависимости траектории» или «несвободы выбора», которая мешает России сойти с проторенной колеи и скинуть груз тормозящего ее прошлого. Приняв православие и византийский царско-патриархальный уклад, а вслед за тем пережив нашествие монголов и впитав их влияние, Россия пошла по другому пути, чем Европа, по азиатскому пути, с которого теперь сойти она не в силах.
Российские политические лидеры не обязательно являются автократами-самодержцами, властвующими над скопищем рабов, они вполне вписываются в схему «господин – вассалы», разбирая с высоты своего положения ссоры между враждующими кланами (партиями, группировками), как это было в обычае у монголов. (Так и Сталин сталкивал между собой своих врагов внутри партии большевиков.) Россия, таким образом, идет по пути «архаизирующей модернизации», что в корне отличается от западного пути[415].
На этом фоне в академических кругах, склонных к русофобии, ведутся жаркие споры относительно роли революции 1917 года. Существует ли преемственность между царской охранкой и советской ЧК? Является ли победа большевиков случайностью и результатом Первой мировой войны, во время которой Ленин ловко воспользовался всеобщим недовольством (народным и солдатским)? Или же, напротив, революция является продуктом долгого развития, связанного с разложением монархии и зарождением новых социальных сил?
Падение железного занавеса также вызывает споры: покончила ли Россия в 1991-м со своим советским прошлым или дальнейшая история является его продолжением? Доводы и аргументы сталкиваются и переплетаются. Путин предстает то в роли Гитлера, то в роли Сталина, то он рассматривается как наследник Ельцина, то как его антипод. Но все эти противоречия не столь важны, потому что главное – это что в системе образов и риторике западного общества Путин исправно играет отведенную ему роль злодея.
Еще один предмет споров – роль Первой мировой войны в истории. Кто принес в мир варварские способы уничтожения, Россия или все же Европа? Ведь именно Европа затеяла войну, впервые рассчитанную на тотальное физическое сокрушение противника. И именно эта война привела к формированию новой элиты с новым моральным кодексом. Этот новый моральный кодекс и новый тип оружия предполагают массовую бойню, одновременно позволяя наступающей стороне сохранять свои человеческие ресурсы. Новый тип ведения боевых действий оказал сильное влияние как на победителей, так и на побежденных.[416]
Некоторые англосаксонские историки считают, что именно война 1914–1918 годов повлекла за собой чудовищные изменения менталитета, породившие нацистскую Германию с ее ориентацией на уничтожение «низших» рас. Она в большей степени, нежели коммунистические идеи, виновата в изобретении новых способов уничтожения нежелательных элементов: в сталинских чистках, лагерях и других перегибах. Прежний солдатский моральный кодекс требовал, чтобы к побежденному, равно как и к гражданскому населению относились милосердно. Новый моральный кодекс родился в траншеях под Верденом, а вовсе не в послереволюционной России. Но эту теорию на Западе не любят, потому что она переворачивает все остальные представления с ног на голову…
Историки и экономисты также много спорят относительно российских экономических потрясений 1990 года. Надо ли было подвергать Россию шоковой терапии, чтобы освободить ее от тисков плановой экономики и обязательной социалистической коллективной собственности? Или следовало действовать мягче, сохраняя позитивные аспекты социалистического строя? Этот вопрос разделяет неолибералов, сторонников сильных методов – и «градуалистов», сторонников постепенных реформ. Американский экономист Джозеф Стиглиц даже получил Нобелевскую премию по экономике «за анализ рынков с несимметричной информацией». Этот ученый критикует «рыночных большевиков», которые развалили российскую экономику в 1992–1993 годах, в результате чего производство в стране рухнуло на 40 %. Другие исследователи считают, что причина развала российской экономики кроется в недостатках системы законодательства (например, в отсутствии закона, гарантирующего неприкосновенность частной собственности).
Также у западных ученых вызывает споры роль Путина в российской истории. Кто он, преемник ли «вотчинного» уклада и царского режима или же наследник сталинизма и коллективизма? Или, может, он ультралиберал, расчищающий дорогу олигархам и самому бесцеремонному капитализму? А может, адепт «восточного деспотизма»? Или разумный реформатор, делающий ставку на внутреннее развитие русского общества по его собственным законам и не обращающий внимания на критику со стороны Запада? Или он и впрямь сторонник территориальной экспансии? Но как тогда объяснить, что с момента своего избрания на пост президента он ни разу не претендовал ни на какие чужие территории и даже вывел войска из районов, временно занятых во время войны с Грузией?[417] Объективно, во всех этих версиях есть доля правды. Какой из них отдать предпочтение, зависит от степени враждебности по отношению к Путину или желания во всем разобраться. Так что, в конечном счете, важен подход – дружелюбный или враждебный.
На первый взгляд, антироссийский дискурс представляется весьма противоречивым. Но это несущественно, потому что, как пишет французский философ Мишель Фуко, по каким-то таинственным причинам про одни мифы периодически забывают, а другие превозносят, как будто они больше соответствуют реальности. Эти «привилегированные» мифы узакониваются академическими кругами и входят в политический обиход, как отмечает Сандерс.
Именно это происходит сейчас с антироссийским дискурсом. Версии, которые на данный момент признаны непреложными истинами, взяты на вооружение властями, стали инструментом давления и могут даже влиять на реальность: например, провоцировать революции и перевороты.
«Rossia delenda est», «Россия должна быть уничтожена» – так в духе известной фразы Катона[418] повторяет американский истеблишмент и натовские круги. Но Россию можно только согнуть, сломить ее нельзя. Ее не сломили ни монголы, ни Наполеон, ни Гитлер. И Запад, сколько бы он ни прибегал к понятиям исторической или культурной необходимости, ее не сломит, потому что совершенно упускает из виду географические особенности этой страны. Любые разногласия с Россией принимают геополитический характер. Как сочетаются свободная экономика и капитализм с полярной ночью, вечной мерзлотой и температурой, которая местами в течение трех месяцев не поднимается выше –50 °C?
Эти тяжелые географические и климатические условия имеют еще одно последствие: здесь важна роль государства. На Западе все наоборот: с началом эры неолиберализма под знаком Рейгана и Тэтчер все только и мечтают, чтобы уменьшить вес государства: государство – враг номер один. В России государство также почти всегда было и продолжает оставаться врагом номер один. Но случалось, оно оказывалось другом, причем единственным и незаменимым. Кто, как не государство, построило дороги, транссибирскую магистраль, атомные ледоколы? В таком климате и при таких расстояниях, да еще учитывая низкую плотность населения, никакие капиталовложения не принесут дохода. Капиталистические предприятия обанкротились бы, не успев получить и копейки прибыли, если бы не опирались на поддержку государства. Так что либерализм неизбежно сталкивается в России с необходимостью сильного государства, с Путиным или без него. Именно поэтому русские с привычным недоверием относятся к государству, но с не меньшим недоверием они воспринимают и иностранцев, которые утверждают, что хотят все изменить. В России, как и в Китае, отсутствие государства означает хаос, анархию, голод, гражданскую войну, вражеское нашествие. Государство – пусть несовершенное, пусть воровское и жестокое – все же лучше, чем отсутствие государства вообще, потому что это означало бы конец России. Для либерального западного общества отсутствие государства – мечта. Для России – страшный сон.
