что и думать о них.
Я не смела взглянуть ей в глаза.
– Прости меня, мама. Я не хотела иметь к этому никакого отношения.
– Ну тогда тебе надо было лучше думать своей сраной башкой!
Я хотела сказать ей, что при всем моем сожалении о том, что я сделала, я просто честно описала некоторые события, происходившие у нас дома, пока я росла. Ничто из этого не было враньем. И я сделала это только потому, что была в отчаянии. Я не могла найти работу, не могла смириться с тем, как выгляжу в глазах людей из-за того, что случилось, я сделала это, чтобы выжить. Но у меня не хватало смелости сказать это ей. А она продолжала ругать меня.
– Ты подвела меня, Мэй. Теперь я совсем одна. Единственный человек, который будет говорить в мою защиту на этом сучьем суде, – это Я!
Я не могла на это ответить. Я чувствовала, что и правда подвела ее. Мои глаза наполнились слезами, но ей, казалось, это безразлично. Хуже того, она вдруг потеряла всякую надежду на то, что ее оправдают. Я вышла с тюремной встречи, ощущая, что меня прокляли, и что если ее осудят, в этом будет и моя вина.
Когда мамины адвокаты открывали дело в ее защиту, они настаивали на том, что не обнаружено никаких косвенных или любых других доказательств, что мама принимала участие в каком-либо убийстве, а вот дело обвинения целиком было построено на предубеждении и спекуляциях. Да, мама могла состоять в лесбийских отношениях со своими жильцами, работать проституткой, разделять с папой интерес к извращенному сексу и порнографии, но ничто из этого не превращало ее в убийцу.
Они говорили, что папа изнасиловал, убил и расчленил Анну Макфолл примерно тем же образом, как расправился с другими жертвами, но, без всяких сомнений, мама никак не была связана с этим убийством, так как еще даже не знала папу. Это доказывало, что он был способен совершить такое жестокое убийство в одиночку, и к тому же ничто не доказывало соучастие мамы в остальных преступлениях – хотя на этом настаивала сторона обвинения. Чтобы это подчеркнуть, адвокаты защиты вызывали в свидетели женщин, которые заявляли, что папа приставал к ним или нападал на них, и при этом был один, с ним не было той женщины, которая в данный момент сидела на скамье подсудимых.
Однако по-настоящему убедить суд в маминой невиновности мог только один человек – это была сама мама. Когда она заняла место для свидетелей, по ней можно было сделать вывод, что она нервничает, но при этом уверенно защищает себя. Когда она говорила про папу, она называла его «Фред Уэст», а не «Фред» или «мой муж» – как будто пыталась максимально отделить себя от него. Помогло ли это присяжным принять благоприятное для мамы решение? Я задаюсь вопросом, не выглядела ли она при этом как чересчур ловкая и хорошо понимающая, как навязать присяжным конкретный образ, хотя при этом все они знали, что она была замужем за папой двадцать лет.
Ее спросили насчет насилия над Энн-Мари. Мамин адвокат уже высказывал сомнения в надежности показаний Энн-Мари, потому что она продала эту историю изданию «Дейли Стар». Кроме того, он полагал, что Энн-Мари преувеличивает мамину роль в этом насилии, так как ненавидит ее и, несмотря на все, что сделал с ней папа, по-прежнему любит его, так что старается преуменьшить его роль в этих событиях. Когда маме задавали вопросы про Энн-Мари, она отрицала, что каким-либо образом помогала папе насиловать ее или поддерживать те половые отношения, которые продолжались после этого годами. Тогда я очень хотела этому верить. Но я не могу поверить этому сейчас.
На вопросы об изнасиловании Кэролайн Оуэнс она отвечала, что секс поначалу происходил по обоюдному согласию, но когда папа попытался применить силу, а Кэролайн начала сопротивляться, мама стала просить его остановиться. Она сказала суду, что не хотела, чтобы Кэролайн пострадала, но также думала, что та преувеличивает произошедшее. Казалось, это поддерживает слова ее адвоката, который уже говорил, что на перекрестном допросе Кэролайн выяснил, что полицейский врач не обнаружил физических травм, когда Кэролайн заявила о нападении. Кроме того, адвокат указал и на то, что Кэролайн тоже заключила сделку с газетой на публикацию своей истории.
Когда мама отвечала на вопросы по поводу Шармейн, она повторила то, что уже говорила полиции: Рена заявилась в квартиру на Мидленд-роуд после того как папа вышел из тюрьмы Лейхилл. Мама была там одна с детьми, и Рена, ненавидевшая маму, потребовала на правах матери забрать Шармейн, чтобы заботиться о ней. Мама сказала, что у нее не было другого выбора, кроме как отпустить ребенка.
Мама очень расстроилась и плакала в суде, когда ее спросили о Шармейн, а также когда рассказала, как вернулась домой и обнаружила, что папа позволил Хезер уйти из дома, даже не попрощавшись. Позже мне говорили, что зрителей в суде тронуло, как мама проявляет эмоции, это убедило их в том, что ее скорбь была искренней.
На перекрестном допросе со стороны обвинения мама держалась уже не так уверенно. Ведущий обвинитель высмеял ее настойчивое стремление показать, что она и папа вели настолько отдельную друг от друга жизнь, что она не знала об убийствах, а также выразил недоверие в том, что они не поддерживали очень близкие взаимоотношения. Его манера раздражала маму, и в ответ она вела себя резко и агрессивно. Эту сторону личности ей невыгодно было демонстрировать.
Обвинитель также сказал, что в ее показаниях много лжи и отговорок. Например, на допросе она отрицала, что вообще знала Ширли Робинсон. Мама ответила в свою защиту, что впервые ее спросили о Ширли как раз в тот момент, когда она только узнала о гибели Хезер, и поэтому не могла нормально думать ни о чем другом. Когда ее спрашивали о Ширли позже, она уже подтверждала, что знает ее.
Защите разрешили воспроизвести в суде записи признаний с
